Перейти к публикации

Таблица лидеров


Популярные публикации

Отображаются публикации с наибольшей репутацией на 12.01.2017 во всех областях

  1. 3 балла
    Поехать в Петроград в начале января 1917 года, как я хотел, мне не удалось, ибо в деревне я повредил себе колено и должен был задержаться в Москве. Я воспользовался невольным сидением в Москве дома, чтобы закончить эти воспоминания. Но я не хочу положить пера, не рассказавши последнее впечатление, которым закончился для меня 1916 год. Перед тем чтобы поехать в Васильевское, мы решили с моим старшим сыном Костею съездить в Оптину пустынь. Я давно уже об этом подумывал, а Костя заинтересовался рассказами незадолго до того побывавшего в Оптиной своего приятеля Миши Олсуфьева. В нашем распоряжении было всего два дня, ибо мы хотели к сочельнику приехать в Васильевское. Эти два дня, проведенные в Оптиной пустыни, оставили, однако, на нас обоих неизгладимое впечатление. Мы покинули Москву в тяжелом настроении. Только что пришло известие об убийстве Распутина. В вагоне на всех станциях было только и разговора, что про это событие. Толпа набрасывалась на газеты. Все выражали радость, что уничтожен человек, с именем которого связано было представление обо всем грязном и тяжелом, что делалось наверху и отравляло ядом русскую жизнь. Можно было понять чувство общего удовлетворения, когда такого человека не стало, но я как-то не мог радоваться. Кто бы ни был Распутин, мне казалось, что не в нем корень зла, а только его проявление. Не мог я сочувствовать и факту убийства. Мне казалось, что это первая, но не последняя кровь, ведущая к разрешению кризиса, а путь таких разрешений мучительных вопросов, того тупика, в который действительно как будто шла русская жизнь, казался мне предвещающим много тяжелого. Кошмарное настроение постепенно сгущалось в России, охватывая людей без различия партий, не только левых, но и самых заядлых правых. Все чувствовали, что дальше так идти не может, что внутреннее положение, усиливая существующую разруху, должно привести нас либо к национальной катастрофе, либо к государственному или, вернее сказать, к дворцовому перевороту. Об этом говорили все. Было неприятно даже собираться с друзьями, потому что в сущности все разговоры сводились неизменно к одному и тому же, а вместе с тем никто из нас не чувствовал в себе моральную силу и оправдание стать заговорщиком. При практическом бессилии особенно сильно являлся запрос на нравственное углубление и укрепление. С такими чувствами я поехал в Оптину пустынь. И прежде всего, попав в обитель, я почувствовал такой мир и покой, которые не могли не подействовать на самую смятенную мятущуюся душу. Здесь, у порога монастырских ворот, утихали земные тревоги. Вокруг этих храмов и келий поколения молитвенников создали атмосферу духовного сосредоточения. Утром после обедни я пошел к старцу отцу Анатолию. Он жил в небольшом белом домике с колоннами и с мезонином. Поднявшись на крыльцо с несколькими ступенями, я отворил наружную дверь и вошел в сени, в которых сидело на скамьях вокруг стен довольно много посетителей. Некоторые за недостатком места стояли. Тут были люди всякого звания, горожане и крестьяне, странники, монахи и монашенки, но всего больше было баб и мужиков. Были и дальние и близкие. Все они ожидали выхода старца, некоторые по нескольку часов. В комнате царило молчание, изредка прерываемое каким-нибудь коротким разговором полушепотом. Какие лица, какие глаза! Мне особенно запал в голову один крестьянин с красивым благообразным лицом, большой русой бородой и глубоким сосредоточенным взглядом из- под нависших бровей. Видно было, что у него большая забота на сердце, которую он нес старцу. Рядом с ним сидел офицер, должно быть с фронта. Напротив поместился молодой странник с длинными волосами, он глодал краюху черного хлеба. У дверей стояла женщина с городским обликом, должно быть одна из постоянных посетительниц, знающая местные обычаи и распорядки. С ней были дети, в том числе крошечный гимназист, должно быть приготовительного класса. «В прошлом году мне отец Варнава всякий раз давал яблочко», - сказал он мечтательно. «Ведь ты был тогда еще маленький», - наставительно заметила мать. «Я теперь и не ожидаю», - с достоинством возразил гимназист, хотя чувствовалось, что очень и очень не отказался бы от яблока. Дверь скрипнула и растворилась. Вышел келейник отец Варнава, с удивительно кротким лицом и голосом. Увидав меня, он подошел, справился, откуда и кто я такой. Потом пошел доложить старцу и через минуту попросил меня войти. Я прошел небольшую залу и вошел в маленькую комнату. Только успел я увидать старца и хотел поклониться ему, как он обратился к образам и стал молиться, как бы приглашая меня начать с этого. Потом поклонился мне, показал на кресло и сам сел, и тут я разглядел его. Он был маленький, сгорбленный старичок с седоватой бородой, мелкими чертами лица, весь в морщинах, миниатюрный и какой-то потусторонний. Когда он заговорил со мною добрым старческим голосом, я не сразу понял его. Говорил он быстро и шамкая. Все, что он говорил, было совершенно просто и обыкновенно, но помимо слов, которые я от него слышал, нечто гораздо более значительное исходило от его личности. Он предложил мне исповедоваться, читая вслух написанное славянскими буквами исповедание грехов. Поразило меня, что хотя та же исповедь читалась всеми, он внимательно вслушивался в каждое слово и как будто соображал. У него, должно быть, в высшей степени развит был тот внутренний духовный слух, который в деланной и неделанной интонации улавливал настоящие помыслы сердца. В то же время он быстро перебирал груду печатных листков, откладывая некоторые в сторону. По окончании исповеди он дал их мне. Это были листки различного назидательного содержания и, конечно, не одинаковой ценности, но был один, который он потом нарочно отыскал и передал Косте, чтобы мне сообщить. В нем была рассказана исповедь одного странника, и я изумился, прочитав этот листок, он так отвечал тому настроению, которое я сам испытывал, но не вполне сознал во время исповеди, что как будто старец своим прозрением понял, что именно его нужно мне дать. Старец благословил меня образочком. Днем у него побывал мой сын Костя, потом, на следующий день, уже приобщившись, мы снова зашли к нему, и он принял каждого из нас отдельно и с каждым поговорил. Мне радостно было видеть, каким просветленным и глубоко умиленным выходил от него Костя. На меня второе посещение оставило впечатление еще большее, чем первое. Передать разговор старца невозможно, и он мог бы показаться обыкновенным, неинтересным. Непередаваемо было обаяние его личности, свет, которым он светился. Сначала глаза его казались маленькими, но по мере разговора, по мере сердечного умиления, которое от него передавалось, они как будто вырастали и казались огромными; в его взгляде чувствовалось горение, которое воспринималось. Он проникал в душу и говорил с ней неслышным, но немолчным языком, и я чувствовал то, что очень редко испытывал во сне, общаясь с умершими, когда происходит неизреченное общение и единение душ. Пусть кто-нибудь [тогда], когда уж меня не будет в живых, прочитав эти строки, не примет их за преувеличение, плод повышенной фантазии. Я пишу, стараясь добросовестно вспомнить, осознать и передать испытанное мною, но чувствую, что не могу сделать этого как следует, а потому могу, конечно, погрешить, хотя и не намеренно. Только не хотел бы я чем-нибудь затемнить ясный лучезарный образ старца с его великим, кротким и любящим духом, живое олицетворение завета апостольского, который в свое время моя мать написала на заголовном листе Нового Завета, который мне подарила: «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь. Кротость ваша да будет известна всем человекам. Господь близко»... Особую прелесть старца представляла его духовная любовная веселость. Это то настроение, которое вдохновило Достоевского, когда он создавал старца Зосиму в «Братьях Карамазовых». Виды христианского настроения и христианского делания многообразны. В Оптиной пустыни от одного старца к другому передалась и сохранилась как живое и святое предание радость кроткого, любящего духа, и она ощущается как великая сила. Те монахи, с которыми нам пришлось иметь дело - отец Мартимиан, заведовавший монастырской гостиницей, где мы остановились по указанию направившей меня к нему племянницы моей С. Ф. Самариной; келейник отца Анатолия - отец Варнава; монах, торговавший в книжной монастырской лавке, - все они как будто отражали на себе то же любовное доброе настроение, коего живой родник был в келье старца. Церковное богослужение в Оптиной пустыни было не так хорошо, как можно было бы ожидать. Война коснулась и монастыря, и около 150 послушников были призваны на военную службу, вследствие чего пение и церковная служба не могли исправляться с прежним благолепием. Лучше, более внятно, служили в скиту, в моленной. Скит стоял в сосновом лесу. Мы были там ночью. Полная луна освещала высокие сосны, покрытые инеем. Белый снег блестел на дороге и полянах. Вдали, в конце дороги, белела ограда скита. Протяжный колокол призывал в полночь к заутрене. Все вместе создавало непередаваемую поэзию, высоко настроенную и глубоко народную. А днем, когда я возвращался в свою уютную светелку, видел, как на паперти монастырского храма старый сгорбленный монах с седой бородой сыпал зерна, и со всех сторон слетались голуби, вея, как нимб, вокруг него. Где тут война, где политика и смятение! Мир и покой, но покой не праздный, а насыщенный молитвой и горением духа, - вот последний и яркий образ тревожного, тяжелого 1916 года, на котором я кончаю, ибо перед чем же и умолкнуть, как не перед этим прообразом умиротворения всего земного, вечного покоя и Божией тишины. 25 января 1917 г. Воспоминания князя Г. Н. Трубецкого Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»
  2. 2 балла
  3. 1 балл
    Воспоминания оптинской братии о почившем иеромонахе Алипие. В день памяти трех убиенных оптинских иноков в братской трапезной монастыря у иеромонаха Алипия случился удар, и он потерял сознание. Спасти его не удалось, и 20 апреля, примерно в 23.00 он скончался в калужской больнице. Желая почтить память о. Алипия мы решили задать несколько вопросов о нем оптинским отцам, хорошо знавшим почившего. Я знаю, что у тебя в свое время был период, когда ты близко общался с отцом Алипием. Каким он был для тебя и чем тебе помог? Отец Н.: Я многие недоумения мог разрешать с ним. Он отличался какой-то особой рассудительностью… Человек очень добрый, отзывчивый, легкий в общении и очень доступный. Крайне редко такие люди встречаются, он был человеком, под которого не надо подстраиваться. Ты тогда был еще послушником, а он иеромонахом. Как вы с ним общались, чувствовалась ли между вами какая-то дистанция? Отец Н.: Мы общались с ним запросто, как друзья. Отец Алипий старался избегать какой-то дистанции, стремился преодолеть ее. По крайней мере, в общении со мной. Глядя на него, у меня часто возникала ассоциация со старцем Нектарием, который всем интересовался — науками, языками, старался во все вникать, хотя политикой не увлекался… У тебя наверняка были какие-то огорчения, какие-то конфликты с братией. Что он тебе говорил, как он укреплял тебя? Отец Н.: Никаких установок он не давал, а просто поддерживал меня своим сочувствием и теплотой. Если я какие-то мысли высказывал, то он мог подкорректировать, но пространных поучений избегал. Если у меня бывали с кем-то конфликты, то он советовал вести себя так, чтобы никто не заметил моей нелюбви к этому брату. Была одна ситуация, когда мне надо было исполнить совместное послушание с отцом, с которым у нас случилась взаимная неприязнь. Я долго мучился от мысли, как мы с ним сойдемся, а потом решил, что с меня хватит и пожаловался на собрата вышестоящему отцу. Отец Алипий сказал мне на это буквально следующее: Запоминай, пока я жив, так делать нельзя! Ты знал, что он болел? Он не жаловался. Только если я его спрашивал, тогда он отвечал. Таблетки принципиально не принимал. Считал, что больше вреда от этого будет… Отец М.: Он пришел в монастырь в 1988. Маленький такой, я не думал, что его примут, а Евлогий (ныне — митрополит владимирский, в 88-м — наместник Оптиной пустыни) говорит: надо брать. А наместник (архим. Венедикт) уже потом решил: ну какой из него диакон!? Надо его в священники рукополагать! Отец П.: В миру его звали Юрий Юрьевич Комиссаров. Родился 2 июня 1960 г. И в этом году ему должно было исполниться 55 лет. У него был врожденный порок сердца, по нему было видно, что он такой хиленький и слабенький… В миру он окончил художественное училище в Риге, все время стремился к иконописи, рисовал, но ему это по состоянию здоровья было тяжело. Но вот искусством он очень увлекался, у него в келье было много разных блокнотиков, он, похоже, постоянно что-то рисовал… Отец Л.: Его рано призвал Господь, и он терпеливо нес крест своей болезни, зная, что в любую минуту может умереть. Как-то я беспрепятственно зашел к нему в келью днем, когда он спал. И я у него спросил, почему он не запирает, а он ответил, чтобы в случае чего не ломали потом дверь. Что меня в нем удивляло, так это то, что последние десять лет он ни разу не ездил в отпуск и не имел выходных дней… Отец С.: Ему некуда было ехать, родственников у него не было. Послушание по монастырю позволяло ему иметь достаточно свободного времени, и он любил гулять по лугам и лесам, его наша природа устраивала. Но все-таки это его осознанная позиция? Ведь многие ездят по паломничествам, святым местам, а он оставался в монастыре… Отец С.: Пожалуй, это был его выбор. Выбор человека состоявшегося, решившего, что все, что он хочет, он может получить в Оптине: и Иерусалим и Дивеево — все находится здесь. Правда, несмотря на его миролюбие, у него было определенное упрямство в характере… Может быть, это было следствием его болезни? Отец С.: Скорее всего, своей болезни он особенно не чувствовал, привык к ней с детства, но знал что болезнь серьезная, и это его смиряло. Правда, он маловато следил за своим здоровьем, решил, по-видимому, на каком-то этапе предаться воле Божией. Хотя по-своему старался беречься, «лечился природной гармонией», ведь это очень важно при его заболевании — жить в состоянии внутренней гармонии с самим собой, чтобы не было стрессов, переживаний, и ему в этом, конечно, сильно помогало общение с природой. Отец Л.: По причине болезни послушание у него было не тяжелое, но он отнюдь не пребывал в праздности и вообще старался жить по-монашески — не входил в рассмотрение чужих дел и поступков, не интересовался внешней жизнью монастыря… Отец П.: Он был человеком довольно-таки глубоким, но напоказ не жил. Все у него было сокровенно, скрыто — в этом он был учеником о. Феодора (Трутнева), который покоится на нашем кладбище. Надо сказать, что отец Алипий находился под вольным или невольным влиянием о. Феодора, и от него многое перенял, даже интонации голоса. В целом он был человек где-то робкий и в то же время твердый, всегда знал, чего хочет. Например, если говорил, что не могу прийти на службу, то было бесполезно его уговаривать. Если говорил «не могу», то действительно не мог. Как-то был период в его жизни, когда о. Алипий был вынужден уехать из монастыря, и я приехал его навестить. Я спросил: ты правило исполняешь, он ответил, что никаких правил не исполняет, но четочки всегда в кармане, и молитва всегда идет. Он был делателем молитвы Иисусовой, но этого не афишировал, и только когда я у него при определенных обстоятельствах в лоб спросил, он ответил. В этом он был похож на о. Феодора, тот тоже не был сторонником каких-то там чтений. О. Феодор махал руками на братий, которые говорили, что хотят Добротолюбие почитать. Он считал, что епископа Феофана и епископа Игнатия вполне достаточно для спасения. И вот о. Алипий, если сейчас у него в келлии посмотреть, то у него там всего три книжки — три иконки и три книжки. А четочки — в кармане! Всегда очень аккуратный и пунктуальный, никогда не опоздает, всегда отсидит от сих и до сих. В этом смысле он был очень дисциплинированным человеком. Я думаю, что это и на внутренней жизни сказывалось. На свою жизнь вообще никогда не жаловался. Только иногда его увижу и спрошу: Ты как? Не очень? Он отвечал: не очень. К этому и сводились все его жалобы. Очень любил природу, и как художник, был очень внимательным к ближнему… Для всех остался светлым и совершенно бесконфликтным человеком...
  4. 1 балл
    Без долговременного внутреннего, а лучше внешнего уединения увидеть полноту греховности своей невозможно. Если кто увидит полноту греха живущего в себе (это очень стойкое и сильное впечатление), это неизбежно просто, он не справится с самим собой, но погрузится в столь полную печаль о своём собственном \открывшимся ему Богом\ состоянии, что посторонние зрители тут (кто бы они ни были) будут совершенно неуместны. Печаль ляжет и на лицо, и на положение тела, и на каждую мысль рождающуюся в это время в душе. Сила скорби при этом будет неотступной. Душа онемеет от ВСЕХ почти своих личных мыслей — и это СОВЕРШЕННО неизбежно. Скорбь о своей личной испорченности, а лучше сказать о порче (о общем всему человечеству) грехе, будет столь сильна что разум умолкнет, словесность станет как несуществующая, природа вещей и природа личного мышления примет иные формы и останется ТОЛЬКО лишь боль в сердце и искренняя просьба о Милости Господней, просьба — как из истинного вечного ада. Долговременную боль о своём личном падении, даже делать попытки обольщаться не стоит, утолить, при жизни в теле невозможно ничем и никем. Эта боль живёт в каждом человеке, тайно томит она всех, но лишь духовно опытная, сроднившаяся со свои внутренним духовным плачем, душа — знает как правильно жить ей с этим бесценным Даром Бога, с Даром зрения полноты греха своего. Правильному духовному плачу необходимо учиться и НИКТО не может научить этому плачу другого человека пока сам не войдёт в него, пока не научится дышать бесконечной и непрестанной печалью о самом себе омывая этой печалью в себе — всё и всегда, оплакивая в себе непрестанно: — КАЖДУЮ свою мысль, — КАЖДУЮ свою молитву к Богу, — КАЖДОЕ своё чувство: к ближним, к живым и усопшим, к Богу, к Святым. Тот кем владеет плач Духа — делается неспособен видеть никакое благо в себе самом и ни при каких условиях. Даже, если бы он воскресил мёртвого. Полный текст 14- ой главы из моей книги "О правде и иллюзиях на молитве" можно прочесть здесь http://www.edinstva.ru/?p=26791
  5. 1 балл
  6. 1 балл
  7. 1 балл
    Как православнутый тип, с которым нет смысла дискутировать, отмечу, однако, что Ваша позиция правильная. Можно только добавить, что нравственная двойственность тем хуже чем выше стоит кокретная персона в социальной иерархии. Уроки Византии и революции в России не учтены. Церковь должна каким-то образом очиститься. Не может же эта ситуация длиться вечно. Знаю монастырь, где братия расколота на "либерально послушную" и "консервативно (по правилам Отцов) настроенную" части. Касательно состояния Церкви из мирян отмечу, что постоянные поиски аудиенции у схимников являются лакмусовой бумажкой нездорового состояния общества, отсутствием личного опыта стяжания Благодати и повторением того, что было перед революцией: толпы паломников к прп. Амвросию, например. А для стяжания Ее нам достаточно Таинств и твердого намерения развернуть свой духовный вектор в сторону Бога.
  8. 1 балл
    Не так давно читала С.И. Фуделя "Воспоминания" и "У стен Церкви": "Можно было бы привести повсеместные тяжелые факты – или явного греха, или неверия, или равнодушия и формализма в среде духовенства. Ведь все это происходит не в какие-то далекие времена “Бурсы” Помяловского, а в те самые годы, когда руководство Русской Церкви так смело говорит о ее духовном благополучии.    Рядом с никогда не умирающей жизнью Христовой Церкви, в церковной ограде всегда жило зло, и на это надо иметь открытые глаза, надо всегда знать, что “рука предающего Меня со Мною на трапезе”. Иоанн Златоуст не боялся осознать и говорить о духовной болезни своей местной Церкви. Иоанн Кронштадтский говорил: “Не узнав духа убивающего, не узнаешь Духа Животворящего. Только по причине прямых противоположностей Добра и Зла, жизни и смерти, мы узнаем ясно и ту, и другую”.    А для Церкви теперь такое время, когда особенно важно, чтобы зрение христиан было ясное, чтобы они могли “узнать и ту, и другую”. Только Святая Церковь есть Церковь, но бытие Святой Церкви есть тайна, нам не вполне открытая: нашими глазами не может быть явно зримо Тело Христово, мы могли утверждать, что для того, чтобы быть в Церкви, надо быть в истине, в Святыне Божией, но кто именно в данный момент состоит и кто не состоит в ней, – мы не знаем. Поэтому Господь и сказал: «Не выдергивайте на поле плевел, чтобы вместе с ними не выдергивать пшеницу». Это надо понимать, прежде всего в том смысле, что сейчас я, и ты, или она – плевелы, а через час и я, и ты и она может стать пшеницей, или, как сказал св. Ириней Лионский, «человек сам для себя есть причина того, что он делается иногда пшеницей, иногда соломою». (Против ересей, кн. 4, гл.4)."
  9. 1 балл
    Когда Шамординская обитель только восстанавливалась, о. Алипия бывало отправляли туда на череду служения. При его слабом здоровье служить полностью весь круг богослужений было трудно, еще и службы ночные. И вот он собираясь на очередную череду шутил - ну все братия, приезжайте за мощами... Старенькая алтарница м. Лаврентия(почившая, в схиме Магдалина) пыталась его подкормить. После Литургии они с о. Алипием ходили за грибами, а м. Лаврентия готовила их ему. Господь да упокоет о. Алипия и с праведными да сопричтет! Вечная ему память!
×
×
  • Создать...