Olqa

Без документов не поселят - правила такие. И отец с ником ЛостШип умник конечно,но ещё и священник ))

Доброго времени суток, Виктор! Уточните на автоаокзале: если автобус конечным пунктом едет в Сосенский, то заезжает ли он в Оптину. Есть такой поздний рейс с заездом в Оптину. Далее идете в гостиницу: перед монастырем справа войти в калитку между двумя зданиями. В здании справа дежурная Вас поселит. Паспорт не забудьте. Если автобус не заезжает в Оптину, то такси 8 484 423 00 03. Это одно из самых дешёвых, от вокзала до Оптины рублей 120 получится. Оплата по счетчику. У частников подороже.

Поклон передавайте маме, Пётр! Скоро Пасха, надо подняться. Батюшку к ней по возможности пригласите.

Александр, не пару тыщщ совсем, а несколько десятков тысяч. Отец Авель Щулькин писал об этом, несколько месяцев назад. Когда только начинал делать библиотеку свою. Возможно в ленте новостей у него там есть где-то. А про Старцев и святых почему бы и не напомнить лишний раз всем. Пример жизни. Во всяком случае всегда полезнее многих своих личных домыслов )).

Александр, имела ввиду конкуренцию в чтении Акафиста по соглашению. Больше ничего )). И, согласитесь, есть все же разница - "Союз" просит пожертвований или частное лицо. В том-то все и дело, что Библиотек полно, без оплаты и с указанием авторов. А кто и как написал, например, статью "Пророк Иоанн Креститель" в его библиотеке? Сам монах Авель? Даже название резануло ухо - пророк Иоанн...Оплачивать ежемесячное содержание четырех книг, которые и так есть в ста вариантах в инете... Делюсь впечатлениями, не более того. Не возражаю против помощи монахам, в том числе и монаху Авелю. Просто не понятен смысл библиотеки, за которую надо платить, других разумных нужд, на которые нужны средства, горы - разве нет?..Экономика должна быть экономной))). В Житии преподобного Старца Леонида встречался текст: Когда Святитель ( Игнатий Брянчанинов) говорит о старцах Оптинских, то говорит только о прпп. Леониде, своем наставнике в новоначалии, и Макарие, ученике старца Леонида и своем современнике, – обоих он знал достаточно хорошо. В Аскетических Опытах свт. Игнатий так свидетельствует об этих угодниках Божиих: «Ищите тут (в монастырях) успешного врачевания! тогда требование ваше будет справедливее. Осуществление этой мысли мне пришлось видеть на опыте. В Калужской епархии, близ города Козельска находится общежительная Оптина Пустыня. Туда, в 1829 году, прибыл на жительство известный по знанию деятельной монашеской жизни иеросхимонах Леонид; впоследствии присоединился к нему ближайший ученик его, иеросхимонах Макарий. Оба старца были напитаны чтением Отеческих писаний о монашеской жизни, сами руководствовались этими писаниями, руководствовали ими и других, обращавшихся к ним за назидательным советом. Такой род жительства и поведения они заимствовали от своих наставников; он начался с первых иноков, достиг по преемству до нашего времени, составляет драгоценное наследство и достояние монахов, достойных своего имени и назначения. Братство Оптиной Пустыни начало немедленно умножаться в значительном размере, и совершенствоваться в нравственном отношении. Ревностным братиям старцы объяснили правильный и удобный способ подвижничества; колеблющихся они поддержали и ободрили; слабых укрепили; впавших в согрешения и греховные навыки привели к покаянию, и исцелили. К смиренным хижинам схимонахов стали стекаться во множестве светские лица всех сословий, обнажали пред ними страдание души, искали врачевания, утешения, укрепления, исцеления. Тысячи обязаны им благочестивым направлением своим и сердечным миром. С состраданием смотрели они на страждущее человечество; облегчали пред ним значение греха, объясняя значение Искупителя, и из значения Искупителя объясняя необходимость для христианина в оставлении греховной жизни; были снисходительны к немощи человеческой, и вместе сильно врачевали эту немощь! Таков дух Православной Церкви; таковыми были ее святые всех времен». «Преподобный Нил (Сорский) никогда не давал наставления или совета прямо из себя, но предлагал вопрошающим или учение Писания, или учение Отцов. Когда же, говорит Преподобный в одном из своих писем, он не находил в памяти освященного мнения о каком-либо предмете, то оставлял ответ или исполнение до того времени, как находил наставление в Писании. Этот метод очевиден из сочинений священномученика Петра Дамаскина, преподобного Григория Синаита, святых Ксанфопулов и других Отцов, особенно позднейших. Его держались упомянутые мною иеросхимонахи Оптиной Пустыни Леонид и Макарий. Память их была богато украшена мыслями святыми. Никогда не давали они советов из себя: всегда представляли в совет изречение или Писания, или Отцов. Это давало советам их силу: те, которые хотели бы возразить на слово человеческое, с благоговением выслушивали Слово Божие, и находили справедливым покорить ему свое умствование. Такой образ действия содержит в величайшем смирении преподающего совет, как это явствует из Предания преподобного Нила: преподающий преподает не свое, Божие». «Упомянутые выше иеросхимонахи Оптиной Пустыни имели под руководством своим много учеников, которые ежедневно, после вечернего правила, открывали им свою совесть. Эти ученики отличались от тех, которые жили самочинно, резкою чертою. Мысль о предстоящей исповеди была как бы постоянным стражем их поведения, постепенно приучила их к бдительности над собою, а самая исповедь соделала их сосредоточенными в себе, непрестанно углубленными в Писание». Из этих цитат следует со всей очевидностью признание свт. Игнатием благотворности духовного руководства Оптинских старцев. Он признает их напитанными святоотеческим учением, которым они руководят и монахов и светских лиц, признает их проникшимися в частности учением прп. Нила Сорского и более древних отцов свв. Петра Дамаскина, Григория Синаита, Ксанфопулов – этих, кстати, учителей умного делания. Святитель замечает, что Оптинские старцы преподают не свое, Божие, что они находятся в русле духовной традиции истинных монахов, преуспевших в духовной жизни и передававших свой опыт другим. Святитель видит пользу старцев Леонида и Макария в духовном укреплении Оптиной пустыни: они врачуют души, исцеляют страсти, принимают откровение помыслов – эту неотъемлемую часть умного делания. Он ставит их в один ряд со святыми всех времен.

Пример со святителем Игнатием и его сменой монастырей не годится. Совсем другие времена и другие условия. Монах Авель деньги на какую-то виртуальную библиотеку просил жертвовать. Наверное не в курсе, что на Азбуке, например, есть уже практически все возможные книги. Глянула по ссылкам Александра Сибиряка. Конкуренция однако нашему протоиерею Владимиру )).

Нет, я прихожанка Оптиной Пустыни. И на форуме уже с далёкого 2010 года )). Немного в курсе как и что здесь. Всякое бывает. Уходят...Опыт жизненный мирской конечно. Но поменять что-то на что-то или кого-то на кого-то - однозначно по мудрой народной пословице - шило на мыло. Избежишь одного угла и нарвешься на другой, неизвестный. Ко всем прочим бедам, которые так и будут со мной до конца, пока не изменю своего отношения к происходящему, прибавится сожаление о том, что имела и потеряла и не вернуть. Ещё одна боль. Которая изводит и изводит. Но это если вдруг забыть что такой промысел был обо мне у Господа. И дело во мне, не в ком-то. "Не меняй - не остановишься" применительно ко многому в жизни. Ведь сколько усмешек получаем от супостатов - уверена на все сто, что так надо сказать или сделать, говорю или делаю и....((((((((( Миллионы раз все уже испытано до меня, все сказано опытно пережившими, но.....Простите, просто делюсь размышлениями. За монашествующих очень больно, когда у них не складывается.

Это отец с ником ЛостШип )). "Сидеть" на форуме не обязательно - приходят же уведомления. И по времени, к сожалению, не часто здесь бывает. Опять же наверное, по послушанию. Нельзя же на самотёк пустить общение разных людей на сайте Оптиной Пустыни.

Не обязательно в норме сидеть в интернете у монахов. Но бывает и на такое посоушание благословение. Если действительно нужен совет, прислушайтесь к тому, что пишет отец с ником ЛостШип.

Вот, отче, наример, у преподобного Старца Амвросия в письмах: "...Ещё пишете, что вас потревожило удаление в монастырь соседки вашей Н., и вследствии этой тревоги у вас родилось желание поселиться и жить вблизи О. девичьего монастыря. Положение живущих близ монастыря бывает не только не полезно, но часто и вредно. Находясь вне монастыря и смотря на ошибки подвизающихся, они вместо духовной пользы навыкают только осуждать других, а за осуждение других человек и сам не избегает осуждения, если не позаботиться вовремя покаяться..."( Письмо 78 к мирским особам). Очень надеемся, что многочисленно живущие сейчас рядом с Оптиной навыки по молитвам духовников имеют другие )).

Ну почему же только мирские? Двое из насельников монастырских утешают. )) С личным опытом. Обратиться можно к владыке Феогносту, но и быть готовый, что решение все равно будет устраивающее ВСЕ стороны. Вообще, интересно, есть ли статистика какая по переводу в другой монастырь по личным желаниям? Не тогда, когда предложили монаху и он согласен, а когда монах предложил свой перевод? Предположение, что такие случаи крайне редки. Иначе это был бы круговорот постоянных передвижений. Держитесь, сестра. Всё проходит.

Наталия, молитва ко Пресвятой Богородице "Достойно есть" - в том числе и завершающая в молитвенных предстояниях (т.е когда читается какое-либо молитвенное правило). Вспомним: по вкушении пиши - благодарение Господу и Достойно есть. По окончании дела - благодарение Господу и Достойно есть. В конце канонов - Достойно есть. Так же и в конце Утренних и Вечерних молитв Достойно есть - завершающая. Если Вечернее правило совершается полностью, то молитва Достойно есть - последняя вместе с отпустом. Если разбивается на части (бывает такая практика), то первая часть произносится как раз по Достойно есть и отпуст, а вторая, совсем перед сном уже - начиная с "Владыко человеколюбче".

Пишем. Ждём.

Отец Илиодор поименно поминал мучениц на всех трех панихидах в конце служб на Первой Седмице.

Напомнился рассказ старенькой бабули, как ссорились соседи из-за детей, каждый жалея своего, обвиняя соседского, начинались настоящие войны надолго, а дети есть дети, разумные, вот так, как умничка Лука, вскакивали на свои ножки и убегали...Убегали в свой мир радости жизни, общения со сверстниками, потому что, по собственному опыту знаю, Господь хранит детские души, многое давая прочувствовать и понять значительно позже. Ангелина, тысячи материнских сердец вместо смерти своих детей выбрали бы любое увечье...

Бог простит, Алексей! И меня простите. Дорогие о Господе отцы, братья и сестры! Простите меня, если обидела словом или делом.

С.Н. Дурылин. "Начальник тишины" . 1916 год. (отрывок) "...Сократъ умиралъ грустно, честно в одиноко, умиралъ, какъ воинъ, окруженный врагомъ: пробиться нельзя, остается достойно и безнадежно умереть, и какъ хочется, чтобы его, грустнаго и безнадежнаго, пожалелъ Христосъ—вотъ такъ, какъ обласкалъ наинскую вдову, блудницу съ ароматами и разбойника на кресте. Где же эта ласка y евреевъ и y грековъ? Ея нетъ нигде, кроме Церкви: это Ей одной далъ Христосъ охоту и силу вырывать корень метафизическаго, вечнаго, глубочайшаго и всяческаго «больно» изъ человеческаго существования. Иоаннъ Златоустъ сказалъ: „Богъ и намерение целует." ,—ну, a вотъ Церковь душу целуетъ реально, действительно, ощутимо. He катехизисомъ, конечно, не богословской статьей, не патріаршествомъ или сннодомъ, a воть этимъ единственнымъ въ міре поцелуемъ, тихимъ, древнимъ и непре- рывнымъ поцелуемъ Церковь целуетъ въ полутемномъ храме съ красненькими огоньками на кануне за умершихъ, предъ Спасомъ и Богородицей, въ долгомъ и тихомъ протяжении вечерней службы, за которой и изъ Соломона прочтутъ, и помянутъ ласку Христову людямъ, и поплачутъ вечными слезами ο томъ, что дни человеческие, какъ трава. И о томъ, что „отъ юности моея мнози борютъ мя страсти"—и обрадуютъ вестью ο воскресении,—и сколько во всемъ этомъ древніхъ и новыхъ слезъ смешалось, и сколько накопилось за века тишины и покоя, сменившихъ прежнее—іудейское, греческое, языческое—„больно". Церковь целуетъ каждаго и каждую лично, отдельно,—порознь каждаго и всехъ вместе, всегда и ежечасно, въ каждую нужную минуту. Я нигде и никогда такъ ясно и незабываемо не чувствовалъ этого поцелуя Церкви, укрепляющаго и исцеляюшаго душу, возстанавливающаго жизвь, на себе и на другихъ, какъ въ Оптиной пустыни. Съ утра передъ кельей старца, въ церковной трапсзной и въ кельяхъ ждетъ народъ. Раненый офицеръ; монашка-беженка; бабы—всякия: старыя, молодыя, шумливыя, безпокойныя, тихия, зажиточныя, нищия; дети: кто на рукахъ y матери, кто бегаетъ и смеется; монахи; мужики; курсистка изъ Москвы; сельскій батюшка; я самъ. Какие мы разные! Какъ все, решительно все, y васъ разно, пестро, путанно. Но всемъ больно. На разные лады больно, но больно. За этими болями мысленными, физическими, духовными, одиноко личными, общими—русскими, за этими многоликими болями сильнее и больнее всехъ болей та вечная, метафизическая боль, которую легче всего определить апостольскими словами: „единемъ человекомъ грехъ въ міръ вниде и грехомъ смерть, и тако смерть во вся человеки вниде". Тамъ, y тихаго озера Светлояра, эта боль многоголосна, иногда шумлива, иногда косноязычна, иногда глубоко недоуменна. Она тянется къ врачу: боль врача ищетъ,—мучится темъ, что дойти до врача трудно, слабеетъ на пути и все таки веритъ, веритъ, что Врачъ есть, что Врачъ излечитъ всехъ, вместе, соборно. Здесь, вышедшие оттуда уже пришли—н вотъ лечатся, и вотъ припадаютъ къ Врачу въ Его вечномъ доме - въ Церкви. Въ два часа выхолит старецъ къ этімъ разнымъ, пестрымъ и впервые собраннымъ вместе. У него и словъ-то почти нетъ; то, что онъ говорнтъ, просто н очевидно до крайности, зналъ и раньше, читалъ, слышалъ, помнилъ—и вотъ, слышишь отъ него въ первый разъ. Решение, которое онъ предлагаетъ, сотни разъ приходило на умъ—» нетъ: оно ново, оно въ первый раз. Разные—при немъ не разные, и общій корень страдания, общая боль обнажается до конца. Онъ всехъ объедіняеть лаской и поцелуемъ Церкви. „Богъ и намерение целуетъ"—вотъ и онъ, научившнсь y Бora, y Христа, целуетъ всехъ, не разбирая—однихъ за горе, другихъ за радость, однихъ за слезу, другихъ за улыбку, тихихъ за ти- шину, y техъ, кому больно, боль ихъ целуетъ, y техъ, кому светло, светъ ихъ целуетъ. Предъ нимъ, въ тишине и простоте, впервые начинаешь самъ видеть себя—свою душу, и начинаешь видеть свое: вотъ то свое, въ чемъ вязнетъ жизнь и глохнетъ душа, изнываетъ сердце, и чему простое и страшное имя: грехъ. Отворилась дверь. Вышелъ онъ бодро, быстро, благословляетъ такъ, какъ никто кроме него не благословляетъ: какъ будто даритъ что-то, подарокъ передаетъ изъ руки въ руку, оделяетъ чемъ-то милымъ и сладкимъ, и все ждутъ, и просятъ, и рады этому его подарку. Бабы плачутъ около нero, бабы нзъ осиротелыхъ деревень: почти y всехъ есть убитые, раненые, пропавшие на войне. Вотъ, кажется, захлестнетъ его, слабаго и стараго, волна народнаго горя. Гребень волны воетъ и плачетъ. — Роднмый ты нашъ! Одинъ ты y насъ остался! Больше никого нетъ—всехъ взяли. Ты одінъ остался! Одинъ ты нашъ!—Льнутъ къ пему, плачутъ долго накопленными сле- зами тихо и безукорно. Бледное и остановившееся, что-то все врсмя хранящее въ себе, лицо y одной бабы. Еще молодая, но где ея молодость? Въ серомъ платье, съ котомкой за плечами—вся недоумение и скорбь, она безъ слезъ, тихо склоняется предъ нимъ, и едва слышно, что она говоритъ ему: — Годъ не пишетъ. Годъ безъ вестей. Молиться—не знаю какъ. Нетъ знатья: живъ или померъ, паниходу или молебенъ служить? Истомились я. Научи ты меня. — Что ты, что ты! Молебенъ служи,—поднимаетъ онъ ее, благословляя. — Кому, батюшка? — Нечаянной Радости молись. И светлеетъ ея лицо, и прямее идетъ она, словно росту онъ ей прибавилъ. Она веритъ: Нечаянная Радость обрадуетъ ее. И она права: радость неисчерпаема и она вся нечаянна, ибо вся—даръ Божій. A онъ не сказалъ, не взялъ на себя сказать, какая это будетъ радость. Онъ только зналъ, что Богъ не минуетъ человека радостью. Немудрый ответъ, немудрая ласка. Но вотъ этого-то немудраго, простого, оживляющаго и возстановляющаго извемогающую душу, возстановляющаго образъ Божій въ человеке и нетъ нигде въ міре, кроме Церкви, и никому другому не дано давать этого ответа. Я вернулся въ сенцы старца черезъ много часовъ, около девяти вечера. Отошли все службы въ монастыре. Старецъ сиделъ на скамеечке y растворенныхъ дверей своей кельи и благословлялъ на сонъ грядущих монаховъ, подходившихъ къ нему одинъ за другимъ: ласкалъ за день, целовалъ на ночь, ласкалъ за серый, можетъ быть, тягостный, мирный или немирный день, целовалъ на ночь, можетъ быть, тяжелую и мучительную однимъ, тихую и простую другимъ. Но всехъ ласкалъ, каждаго целовалъ. A они подходили всякие: совсемъ мальчики съ юными мужиковатыми лицами, стаριиκиι, тихие и улыбаюіциеся въ бороду по-детски, и старики сухие, высокие, суровые, и всякие, всякие. A ласка всемъ. Старецъ усталъ за день. A конца не видно. Монахи пройдутъ—ждутъ исповедники, опять бабы, опять всякия. И такъ каждый день. Глупое слово срывается поневоле: Церковь организуетъ ласку людямъ, метафизическую ласку, целящую душу, врачуюшую тело, идушую прямо отъ Христа, но совершенно реальную, ощутимую, живую. Что реальней, чемъ этотъ сухой старичокъ, быстрый, веселый, всехъ радующий: реально поводитъ рукой по голове, реально улыбается, реально ко всемъ торопится. Всехъ встречаетъ на полпути ко Христу, на первомъ шаге къ Нему... Онъ добръ не собственной добротой,—хотя, конечно, онъ, до очевітдности, и лично добръ, каждымъ своимъ суставомъ и кровинкой,—добра Церковь, ласкова Церковь, целуетъ Церковь человека—оттого добръ, ласковъ, целуетъ и онъ; этого старичка и нетъ, не можетъ быть вне Церкви, a она добра, ласкова, она целуетъ потому, что целуетъ Христосъ человека. Онъ сталъ на грубое н жестокое место міра: на древнюю скорбь и отчаяние, на древнее „больно" — и на немъ освовалъ Свою Церковь. Въ ней же, на этомъ месте стоитъ старичокъ, къ которому льнутъ и бабы, и Киреевские. Осень. Сколько опавшихъ листьевъ въ оптинскомъ бору - золотыхъ, красиыхъ, желтыхъ, багровыхъ! A въ Церкви старое золото, листикъ зa листикомъ благодатно отпадая отъ неистощимаго церковнаго древа, падаетъ на каждаго и на каждую. A народная туга и скорбь плешутся, плешутся, не слабея Разсказываетъ монахиня - беженка; a сама слышала отъ мужичка: приехалъ съ хворостомъ и разсказалъ. — Где же это было? — Не знаю, где. A только въ деревне y войны. Стояла избушка бобылкина у околицы, нежилая. И видитъ народъ: ночью, ο полночь, старецъ белый приходитъ и светъ возжигаетъ въ избушке, и всю ночь со старицей беседуетъ, a старица лицомъ благообразна, a одеяние темное. Вызвался парень: Погляжу, говоритъ, кто такие. Что дадите?—Рубль дадимъ.— Пошелъ глядеть, къ вечеру въ избу пришелъ, залегъ за печь, притулился, словно мертвый лежитъ. Передъ полуночью дверь скрипъ, и входитъ старецъ, крестомъ осеняется. Старецъ согбенный, одеяние белое, суровое, мешокъ за плечами, посошокъ, лицо ясное. И помолился на образъ, светъ зажегъ. Ο полночь всталъ и земной поклонъ кладетъ — и дверь растворяется. И входитъ старица: ликъ светлейший и благой, но только въ скорбяхъ истомленъ, одеяние старицы, какъ y монахини. Въ схиме она. Села старица за столъ, a старецъ земно eй кланяется и молвитъ ей: —Три года, Госпожа, не выдержитъ Русь: кровью изойдетъ и живота лишится. Моли, Госпожа. —Молила,—отвечаеть,—и на годъ укорочено время. —Моли, Госпожа, дабы еще укоротить, и сего Русь не выдержитъ: слабеетъ. Крови много ушло. —Молила,— говоритъ,—не принята моя молитва: по грехамъ ея не укоротится срокъ ceй. Два года молитвы мои не воспримутсяο ней. —Моли, Госпожа. — Сталъ старецъ на колени. Встала старица, лицо светлое, a скорбитъ скорбно. —Молю—и не доходитъ молитва: два года Руси испытание назначено и не отнимется отъ нея. И тугь стали они промежъ себя говорить, тихо и горестно, и все ο войне. И долго говорили они. A потомъ подошелъ старецъ белый къ печи, где парень лежалъ и молвитъ: Ну, вставай, иди къ намъ. Видеть насъ хотелъ. Смотри.—A y того глаза светъ заститъ, языкъ немеетъ.—На рубль-то, что сулили тебе,—старецъ говоритъ и протягиваетъ ему въ руку. И кажется тому, будто рубль въ руке. Погляделъ: никого петъ. Светаетъ. A рука къ руке присохла, кисть къ кисті. Такъ все и узнали. — Два года! — восклицаетъ кто-то горестно. — Выдержимъ-ли? — Никто, какъ Богъ. И все крестятся молча, въ разъ—и жмутся другъ къ другу, a все вместе къ старцу, къ его дверямъ. Можно ли скорбнее переживать ныне переживаемое?Два года Самъ Христосъ молитвъ Матерн Своей за Русь не будетъ слушать. Кто же и какъ после этого дерзнетъ молить? Нагрешила Россия и прогневала Бora безпримерно. Но нетъ въ нихъ отчаяния. Они не одиноки, какъ мы. Ведь ихъ последнее и самое прочное—это прошение: „Да будетъ воля Твоя". Оптина—для нихъ место, где это прошение особенно легко, полновесно и свободно можно возвссти Богу, a старчество оптинское все, до основания, на томъ и построено: „Да будетъ воля Твоя!" Старчество для современнаго рационали- стическаго своеволия, для этого безпримернаго одиночества человеческаго ума, покинутаго на самого себя,—есть особая удесятеренная нелепость. Свобода подчиниться и свобода не принять подчинения — въ старчестве такъ же велика, какъ и вообще въ христіанстве. Старчество, какъ и христіанство, все основано на благодати, a не на законе, и однако эта свобода ведетъ къ величайшей покорности. «Хочу жениться, батюшка". — „Нетъ, тебе это не полезно*. И не женится.—„Хочу въ монастырь". — „Нетъ, иди въ міръ". И идеть. „Не хочу міра, хочу монастыря".—„Нетъ, пиши романъ". И пишетъ. (Случай съ К. Леонтьевымъ и великимъ старцемъ Амвросиемъ). Вотъ, что такое старчество. Но беэыс ходное эмпирическое и метафизическое одиночество человеческой личности падаетъ, какъ прахъ, при этомъ. Προ современнаго человека Тютчевъ точно выразился: На самого себя покинутъ онъ,— на свою собственную огравиченность, легкую, внешнюю и внутреннюю, эмпирическую я метафизическую, исчерпаемость, на свою короткую предельность, на свое слабосилие и малодушие. Современный человекъ все ставитъ и возлагаетъ на себя, на свою мысль, волю, силу: онъ самъ себя обдумаетъ, онъ самъ защититъ себя, онъ самъ волитъ ο себе. И вотъ, гибнетъ его воля, беззащитенъ онъ со своей защитой, не обдумала всего и всецело его мысль. Онъ самъ какъ бы покидаетъ себя. Въ чемъ тогда искать опоры? Природа равнодушна и холодна. Наука, это—лишь разъятая на части, препарированная природа, она еще равнодушнее, ибо даже не жива. Искусство — но оно безпомощно, какъ самъ человекъ, его высший объектъ и субъектъ. Философия возвращаетъ меня ко мне же, ибо—учитъ она—все, какъ мое пред- ставление, оказывается исшедшимъ изъ меня же. Богъ не стоитъ за человекомъ. И безграничное отчаяние овладеваетъ имъ,—ибо воистину на самого себя покинутъ онъ.—- Упраздненъ умъ, и мысль осиротела, Въ душе своей, какъ въ бездне, погруженъ. И нетъ извне опоры, ни предела. Въ Церкви же нетъ одиночества, и потому нетъ отчаяния, ибо нетъ этой вевыносимой для человека покинутости на самого себя. He удалось мое дело — мое: безразлично, чье: меня, отдельнаго человека, меня, целаго народа — я знаю: есть Некто, Кто поможетъ мне совершить это дело, если ему должно совершиться. He исполнилась моя надежда,—все равно какая: личная, национальная, всенародная—я знаю: не отъ меня зависело всецело исполнение ея, я не одинъ; за мною есть Сильнейший меня, истинный Делатель въ міре и въ человечестве. Я никогда, ни на одинъ мигъ не покинутъ на самого себя, на свою одну волю, на свою одну мысль. Ты- сячи нитей связываютъ меня съ целымъ. Я не слагаемое въ сумме, где я исчезаю, какъ особь. Я ячейка живого существа, я клеточка могущественнаго и вечно живого организма — Церкви Христовой. Недавно послалъ Богь России мыслителя, кп. Д. А. Хилкова, убитаго на этой Войне. Онъ пишеть: „Члены Церкви Христовой суть какъ бы живыя клеточки Его тела и все вместе, въ совокупности и съ Главою своею—Христомъ, составляютъ одинъ Богочеловеческій организмъ". Возможво ли оди- ночество и отчаяние живой клетки въ живомъ организме? Это—очевидная нелепость и невозможность. Клеточка жива и связана всецело съ жизнью всего орга- низма. Зa существованиемъ отдельной клеточки, отдельнаго человека, стоитъ существование огромнаго и вечно живого организма — Тела Христова, Церкви. Задача же клетки—въ полноте выполнения ея доли участия въ жизни организма. И эта жизнь человеческихъ клеточекъ въ Церкви безгранично разнообразна, глубоко ивдивидуальна и полна. Вотъ, человекъ-клеточка участвуетъ въ жизни организма Церкви—исполнениемъ заповеди милосердия. Вотъ, клеточка-человекъ, живущий даромъ молитвы, присущимъ ему. Вотъ, клеточка-человекъ, связующий свое существование съ существованиемъ целаго оргавизма, мыслительнымъ служениемъ Христу—Божественному Логосу. Вотъ, две клеточки, сливающияся въ одну: это исполнившие заповедь любви къ другу, это те, кто въ агапіческой любви всего организма-Церкви участвуютъ своей любовью,—дружбой—γιλία, то двое въ душу и духъ единъ; ихъ дружба, ихъ утверждение себя въ другомъ и обоихъ—во Христе есть церковный прорывъ одиночества; въ любви-дружбе {γιλία) уже не покинутъ человекъ на самого себя. Нетъ возможности указать на все многообразие жизни отдельной клетки въ организме Церкви, и каждая такая жизнь есть разрушение эмпирическаго и метафизическаго одиночества — всяческаго одиночества. Этого одиночества не знаетъ народъ, пока онъ въ Церкви, онъ пережіваетъ свою историю не какъ свое только дело. Въ этомъ все. Если не ладится это свое дело, то руки отваливаются отъ работы, и уныние овладеваетъ, ибо не веришь ужъ въ свои силы. Народъ переживаетъ каждый страдный часъ истории, какъ великое испытание, за которымъ есть Испытывающій: Богъ, Который не даеть человеку быть одинокімъ. Народъ можетъ слабеть н грустить, но есть Крепкій, Святый крепкий, Который не ослабнетъ. Вотъ этой вере въ Святаго крепкаго и учитъ Оптина, и учитъ старчество, и учить народная грусть. Народъ, въ Церкви живущій, все въ міре сводитъ къ одному знаменателю, знаменуюшем силу, и правду, и жизвь,—къ Богу. Оттого, когда Россия въ отчаянии льнетъ къ газетному листу, къ военной телеграмм верховнаго главнокомандующаго, къ слуху, сообщающему, сколько изготовлено шрапнели, Русь льнетъ къ молитве, къ незримому Китежу, къ зримой Оптиной пустыни,—къ Богу. И онъ находитъ, что ей нужно: находитъ велнкую, святую тишину въ себе. Безъ этой тишины въ себе невозможно никакое ни личное, ни историческое народное благое делание. Служение верховнымъ задачамъ блага—личнаго или сверхличнаго, какъ и служение музъ, „не терпитъ суеты": оно „должво быть величаво". Есть только одно место на свете, навсегда лишенное суеты, изъятое изъ міра человеческоп случайности, изъ міра природной необходимости и беззащитности: не государство—оно есть олицетворенная и узаконенная необходимость, не общество—оно есть живая случайность и переменность, это—Церковь, Тело Хрнстово, жнвой организмъ, исполненвый истинной жизни, состоящий изъ живыхъ клеточекъ, живущихъ и въ целомъ, и въ себе, не выходя изъ целаго. Только живя въ благомъ устроении и тішине этого организма, не звающаго суеты, случайности и слепой необходимости, только живя и соучаствуя въ немъ, мы обретаемъ тишину въ себе, дающую силу для действительнаго величаваго действования—личнаго, общественнаго и народнаго, потому что Глава и Начальникъ этого тела и организма, Христосъ, есть вместе и Начальникъ тишины. Да, такъ именуетъ Его Церковь, когда благодарно поетъ Его Матери: „Tы бо, Богоневестная, Начальника тишины—Христа родила ecu едина Пречистая". „Начальник жизни Христосъ вместе и есть воистину и Начальникъ тишины, ибо суетливо и шумливо лишь слепое бывание, мнимый образъ жизни, a не истннное бытие и жизнь, которые обретаются въ вечном покое и полноте. Къ этому Начальнику тишины обращены и тайная китежская молитва y стенъ тихаго града Невидимаго, и тихая, хотя и явная, молитва тихихъ ночныхъ службъ оптинскихъ,— тихая молитва неприметной и молчаливой святой Руси. Пусть же она, въ тихости и смирении своей молитвы, въ тншине своей покорности: .Да будетъ воля Твоя"—до конца припадетъ къ едіному владыке — Начальнику тишины, и Онъ, Начальникъ жизни, дастъ eй венецъ жизни."

Маша, ведь все равно надо принять несовершенство. Если бы мы все имели возможность пообщаться не виртуально - многое недопонимание рассеялось бы, те же самые слова зазвучали бы по-другому. Ведь каждый из нас почти постоянно отмечает, что его неверно понимают здесь. Иногда перечитываю темы и многого "не вижу", что сначала отмечалось. И да - самое главное, что на сердце у каждого из нас. И это знает только Господь, мы же только догадываемся и предполагаем о других.

https://vk.com/video293099986_456239526?list=f3d89453879115caf3

Да. Маша, понимаю Вас. В том смысле, что каждый из нас в меру своих познаний, своего духа рассуждает. Фразу имею ввиду полностью "розово-пушистого мира и такой же - розово-пушистой любви ждать неоткуда. Между нами-то Любовь, конечно, есть, куда же ей деться. Но она пока, конечно, не может быть понятна Ольге, которой не дали благословения. Вы же не можете не любить по-христиански отца с ником ЛостШип?)) Может быть непонимание его слов, непринятие, но Любовь-то есть? А вот как думаете - Ольга прочитает наши здесь диалоги и что подумает? В том числе и Ваши слова - в них она увидит любовь, которой Вы хотите для нее))? Она же не страстная, не в человеческом понимании - Любовь, по которой нас должны узнать. Мама Вас, возможно, и ругает, и чего-то не дает и много еще чего не..., но это же не значит, что она Вас не любит. И чтобы привести ребенка в чувства, сохранить его душу, помочь ему, приходится применять иногда суровые меры. Простите, если что. )) Хочется написать недолго, от этого смысл не всегда воспринимается. И, конечно, болит душа за тех, кто еще не в Церкви, мои дочери в том числе, но если Господь для них имеет ввиду путь в нее, как же они останутся за ее пределами?.Хорошо бы пораньше, но как Господь...

Наталья, предположите, пожалуйста, что Вы ошиблись. Отец немного о другом говорил.

Предположу, что Маша имела ввиду вот эти мои слова из темы "Поездка на Рождество" Маша (iam), поставить себя на место священника... Удивили, однако )). Нет, у Вас не может получиться это предствление. Хотя бы потому, что Вы - не старенькая )). Пишу так, потому что предположила того, кто не благословил Ольгу. И еще - в Оптине ведь не все монашествующие. Можно долго рассуждать, но вот не одного года старания ЛостШипа о памятовании о том, что над всем - Господь, оно все рассуждения (для меня, конечно) сводит на нет. И с батюшкой тем - Господь, и с Ольгой - Господь. И с каждым из нас здесь - Господь. Все уже произошло. Розово-пушистого мира и любви ждать неоткуда. И его, такого мира, никто не обещал. Оптина - передовая на линии жутких боев без правил. Погибшие тоже есть... Махнуть рукой...Нет, благословение - это, верю, не махнуть рукой.

Лето 1915-го года на севере и въ средней Россіи было ржаное лето. Хлеба стояли высокие и густые. Въ круглыхъ котловинкахъ,—a ихъ много въ поляхъ нижегородскаго Заволжья,— рожь зыблилась и играла, какъ ребенокъ въ зыбке. Тихо плескались перепела въ самой гущине ржи. Рожь, какъ молодая русая богомолка, низко била поклоны до земли и быстро поднималась съ нея, стройная и высокая. Васильковъ было мало—и темъ крупней и синей казались ихъ живые самоцветы въ сияющемъ ржаномъ золоте. По вечерамъ пахло медвяно и густо зреющей рожью и тепломъ, мягкимъ, землянымъ, хлебнымъ. Урожай—вотъ что значило все это: урожай даже тамъ, где почти не бываетъ урожая— въ глинистомъ скудномъ нижегородскомъ Заволжье. Въ Москве, среди интеллигентовъ, среди всякихъ народолюбцевъ, объ этомъ говорилось мимоходомъ: —Да, урожай. Но какъ-то мы его реализуемъ? Вагоновъ не будетъ. Хлебъ будетъ гнить. Конечно, урожай. Но ведь мы и съ урожаемъ не справимся. Иные добавляли: —Знаете, однако, урожай, это—новый союзникъ противъ немцевъ. И завязывался обычный разговоръ на политико-экономическую тему. В Заволжье же, на десятки и сотни верстъ вокругъ озера Светлояра, урожай—это была всенародная радость, тихая, сосредоточенная, глубокая. — Будемъ съ хлебомъ,—говорли все, прибавляя нензменно: если Богъ дастъ убрать... Но за этимъ, за радостью ο насущномъ хлебе, была и совсемъ другая, еще более утаённая и благоговейная радость: — Уродилъ Богъ. Значитъ, не до конца прогневали. Это было знамение Божией милости: ржаное поле, полное полновеснымъ хлебнымъ золотомъ, стало радугой, знаменующей, что гневъ Божій пройдетъ, a милость останется:— вотъ, не отнялъ же хлеба насущнаго,—звачитъ, жить еще будемъ, значитъ, хочетъ, чтобъ Россия жила. Мужики, сурово-тихие и спокойные, заходили на межу и равнялись ростомъ съ колосьями: выходило, что рожь выше роста человеческаго. На вопросъ: — „Ну, какъ рожь? хороша?" — отвечали, какъ пρο живого ребеннка, который растетъ не по днямъ, a no часамъ: — Вотъ какъ: медведь медведемъ стоитъ. И опять те же, все те же слова: — Уродилъ Господь. Обрадовалъ: не въ конецъ гневъ Его. — Не до конца. He вовсе отвратилъ лицо. Обрадовалъ. И крестилісь все, разомъ, и вздыхали, и опять крестились. Было ясно для меня: этотъ созревавшій хлебъ ржаной они принимали, какъ хлебъ небесный. Двоилась Родина: Россия учитывала, сколько уродится пудовъ, сколько потребуется вагоновъ, какие будутъ непорядки на железныхъ дорогахъ, какия спекуляции создадутся на почве урожая, какъ будетъ действовать или бездействовать правительство, — Русь же радовалась, что Богъ не до конца забылъ еe, не до конца, не до смерти казнитъ ее, a вотъ шлетъ eй земную радугу—золото урожая, нo она — только предвестие иной радости: золота небеснаго, пребывания въ милости и любви Господней. Рожь плавными, широкими, уходящими за окоемъ реками вливается въ тихо плещущее, светлое, круглое озеро. Съ дру- гого берега къ нему подходитъ вплотную и наклоняется надъ нимъ лесъ. Кажется, что ржаныя волны безшумно н плавно вольются сейчасъ въ рябяшуюся на ветру воду. И волнуются волны земныя и волны водныя, a надъ ними, въ синемъ небе, волнами проходятъ облака. (С.Н. Дурылин "Начальник тишины" 1916 г.)

Стеснение собственного «я» Митрополит Месогейский и Лавреотикийский Николай Основой книги митрополита Месогейского и Лавреотикийского Николая «Человек на границе миров» послужили его беседы в онкологическом отделении детской больницы. Пастырь Элладской Православной Церкви размышляет о сокровенном мире личности, о смысле боли и страданий, о встречах с Богом и насущных проблемах современного человека, не давая готовых ответов, а предлагая задуматься над смыслом происходящего в нашей жизни. Жития святых мы читаем не для того, чтобы полностью подражать их примеру, — невозможно воплотить в нашей жизни то, о чем мы читаем. Мы не можем, к примеру, подражать святому Алипию Столпнику, прожившему на столпе 53 года, когда у нас не хватает мужества простоять в церкви и одного часа. Однако, читая его житие, мы говорим: «Боже! Какая благодать была дарована этому человеку! Какая выдержка, какое терпение, какое горение! Какой любовью должна была пламенеть его душа!» И тогда мы обращаемся с молитвой ко святому: Святый угодниче Божий, моли Бога о нас, а также молимся Господу: Господи Иисусе Христе, помилуй нас. И молитва эта идет с необыкновенной легкостью благодаря такому великому примеру — благодатному человеку, стяжавшему Христа. Итак, читая о духовных подвигах или о жизни мучеников, о высоких проявлениях любви ко Господу, мы мерим себя этой мерой. Мы легко смиряемся, и это привлекает благодать Божию. Исчезает дерзость мнимого разумения таинств Божиих или лжеощущение благодатного состояния. Иной раз, читая аскетические произведения и встречая в них мудрое изречение: «Все спасаются, я же один погибаю», мы тут же возвышаем других и смиряем себя. В своем сердце и в мыслях мы считаем, что другие нас превосходят. Они спасаются, в то время как мы потеряны, мы погибаем по своей же собственной вине. Разве могут при таком воззрении появиться в душе человека осуждение, гордость и жестокосердие? Если мы ослеплены эгоизмом, то мы не слышим нашего ближнего, а значит, не слышим и гласа Божия Внутреннее смирение можно возделывать и другим способом. Наш эгоизм проявляется через нашу волю в виде притязаний, либо через наши чувства в виде самооправдания и излишней восприимчивости, либо через наш разум в виде упрямого и непреклонного мнения. Если мы ослеплены эгоизмом, то мы не слышим нашего ближнего, а значит, не слышим и гласа Божия. Мы не желаем признать и понять волю другого человека, а потому нам трудно принять и волю Божию. Наши ближние даны и служат нам видимым образом Божиим в нашей жизни. Если мы позволим совершаться их воле в нашей жизни, то мы с легкостью примем и Божию волю. Если мы будем думать об их правах, а не о своих собственных, то сможем распознать в нашей жизни и Божии права. Прислушиваясь с уважением к их мнению, мы позволим действовать в нас Божию просвещению. Итак, тот, кто отсекает свою собственную волю, не доверяется своему собственному суждению и отказывается от своих собственных прав, является защищенным от всего вышеперечисленного и начинает стеснять свое собственное «я». Это нас смиряет и одновременно соделывает свободными. Не существует такого врага, который мог бы помешать нам в духовной жизни. Есть только один враг — это мы сами. Только одна болезнь — это эгоизм. Если мы боремся со своим эгоизмом, то постепенно создаем в самих себе атмосферу смирения. Эгоизм же иногда проявляется как тщеславие, а иногда как самовосхваление, очень часто как самолюбие или себялюбие; порой в очень открытой форме, как, к примеру, гнев или зависть, а порой в более скрытой и тонкой форме, как чрезмерная восприимчивость, недовольство, обидчивость и т.п. Небольшого примера достаточно, чтобы понять глубину скрытого в нас эгоизма и нашей невидимой от него зависимости. Например, мы смотрим фотографию, на которой запечатлены пять человек, между которыми находимся и мы. На кого мы посмотрим прежде всего? Чье лицо мы будем пытаться найти и узнать первым? Конечно же, свое собственное. И если так получится, что задний фон на фотографии вышел очень хорошо, и цвета на фотографии удачные, и все лица имеют выразительность, только наше лицо вышло с полузакрытыми глазами — согласитесь, явление не столь редкое, — то и фотография уже нам не по душе, хотя всем остальным она нравится. В этом и обнаруживается действие нашего скрытого эгоизма. Очень велико в нас стремление к самооправданию. Мы не можем терпеть, когда с нами поступают несправедливо. И более того, мы не терпим тех людей, которые имеют несовместимый с нами характер или, так сказать, трудны для нас. Мы не понимаем, что хотя хорошие люди (добродетельные, или, как мы считаем, «легкие») и являются нашими братьями, однако трудные люди (так называемые грешники, которые, пожалуй, лишены добродетелей и раздражают нас) могут быть на самом деле еще лучше, поскольку они возлюбленные братья Христовы. Мы противимся этой действительности и таким образом отказываемся быть ближними, друзьями и братьями Самому страдающему Христу. Все это происходит с нами ежедневно в каких-то конкретных жизненных ситуациях или когда мы сами ощущаем свое собственное «я» как некий туман, покрывающий нас и препятствующий явлению Бога. Как мы уже говорили выше, наш эгоизм явным образом проявляется в основном либо через наше настойчивое мнение, либо чувственно как самооправдание, либо через нашу волю как удовлетворение только собственных желаний. С ними мы и должны вести брань: пойти к своему духовнику, проявить послушание, сопротивляться, насколько это возможно, чтобы таким образом возделывать в себе разум любомудрый. И даже более того, нам нужно приобрести разум духовный. Обычно мы очень умны (профессора, так сказать!), когда дело касается выявления слабостей и страстей других, но абсолютно слепы, когда это касается наших собственных страстей. А потому мы поступаем несправедливо как по отношению к самим себе, так и в наших отношениях с Богом. Мы ущемляем Господа в Его праве действовать в нас и преображать нас, возводя нас от образа Божия к Его подобию. Митрополит Месогейский и Лавреотикийский Николай 27 января 2017 г.