Таблица лидеров

https://ru.wikipedia.org/wiki/Максимов,_Георгий_Валерьевич я даже не знаю, что тут сказать. Христианам лучше права качать не начинать, чтобы Бог не напомнил про обязанности. о. Георгий мне знаком давно, а о. Андрея я практически никогда не слушал, ну так, пару проповедей - ничего особенного, больше по эмоциям. И судя по постоянно непрекращающимся скандалам вокруг его имени, такое желание у меня возникает все меньше и меньше. В интернете вообще перепалки - естественное состояние дел, так что и эта у меня особого интереса не вызывает. Все что могу сказать, давайте лучше прислушиваться к своим грехам, желание постоянно искать везде внешних врагов - оно от врага рода человеческого исходит, дабы человек своих грехов не замечал, тех, за которые он будет осужден.

пожалуйста, не надо натягивать сову на глобус. Я вообще не дискутант, у меня нет такой задачи с кем-то дискутировать, я всего лишь отвечаю вам, интернет-скандалисту, у которого все время какой-то нехороший дядя виноват во всем плохом, что вокруг происходит. Не знаете вы истории. Даже если вы и знаете некоторые исторические факты, истинные цели Промысла Божия от вас ускользают, именно потому, что вы нецерковный человек, хоть это вы понимаете, слава Богу. История это самая фальсифицируемая среди всех наук, потому что она формирует умы и отношение людей к своему наследию. А наследие это пути, которыми тот или иной народ движется по путям познания Истины. Вот где настоящая война с сатаной идет, и весьма ожесточенная. Но без Христа в уме, никакой человеческий ум в этой войне с сатаной не победит. А Христос только в Церкви Христовой пребывает. Не там, где ее нет, а там, где конкретно вы ее не видите в силу своей нецерковности. И знаете, опровергать весь бред, который вы понаписали выше, просто сил у меня нет. Практически, вы делаете то самое, в чем обвиняете меня, на ходу выдумываете что-то, чего я и не говорил нигде, а потом сами же и опровергаете, имеются такие нечистые приемы в арсенале у интернет-дискутантов. Допускаю, что вы их применяете несознательно, но тогда и тем более наше общение теряет смысл, пока вы в себя не придете. Не понимаю, что вы на этом форуме вообще делаете...

Андрей, я это все сказал не абстрактно, а конкретно Киму А.А., который в очередной раз решил пометать громы и молнии в чужой адрес. Вопрос был про монахов из православной церкви, вовлеченных в искушение с раскольниками. Являются ли они виновными или нет, или можно ли их судить, на такой вопрос невозможно ответить однозначно. Вот что я имел в виду, а раскольников из СЦУ я не оправдываю, упаси Бог, и этот пример привел не в качестве аналогии. В спорах с РПЦЗ обе стороны, кстати, также приводили в свое оправдание массы канонов и правил, которые другая сторона нарушила. Что там говорить, целые книги об этом написаны. И это при том, что с обоих сторон благодать явственно действовала.

Насколько я понимаю ситуацию, вы конкретно вообще не при чём. Не выдумывайте даже в чем-то себя винить! Вопрос затронут вообще как таковой возможности при создании темы ещё фильтровать, до её обнародования. Просто получилось, как уже десятки раз было, недопонимание написанного каждым из нас, так как читает каждый по-своему. В каждой теме множество людей пишет, которые несут ответственность за сказанное. Чьи либо слова не делают виноватым автора темы априори. Простите, если какие-то слова обидели вас или как-либо укололи. Дерзаю утверждать, что никто здесь никого намеренно обижать не хочет.

опасная эта тема для обсуждения (на мой мало опытный взгляд) очень легко можно скатиться и осудить священство потом ведь спросят и обличат наверху - свою зависть, невежество, тщеславие от всех прятал, а по священству публично прошёлся .... будет нам тогда нагоняй ))))

Приложусь ли к солнечной деснице, Побываю ль в Оптинских краях? Только взмах страницы за страницей, Только взмах. Там в Часовне теплится лампада, На стене иконы светлый Лик, Может быт исполнится когда-то Этот миг? Многое сбывается на свете. Буду ждать в сердечной глубине. Помолитесь, кто туда поедет, Обо мне.

Помоги мне, Господи, помоги! Заплутал я в долгой долине лет, За плечами горести и долги Тяжелы веригами дольних бед. Отпусти мне, Господи, отпусти Всё, чем я пресытился и устал! Эту нить, которой ты мог вести - Я рукой упрямою распускал. Расплескал я, Господи, не донёс, Раздробил на мелкие черепки… Принимал серьёзное не всерьёз, Променял достоинства на грехи. Отвори мне, Господи, отвори! Я ключи к закату не подобрал. То, что смерть настояна на крови – Ты явил и этого не скрывал. Как я мал, и беден и нищ и наг, От дождя и ветра продрогший весь, Но я силюсь сделать свой первый шаг. Помоги мне, Господи, где Ты есть?!

Зачем вы мне-то эти вопросы задаете, "кто он такой, по какому праву, зачем он так делает, он первый начал"? Вы ведь так всю жизнь и будете руками махать, не о. Георгий, так еще масса кандидатов для таких вопросов найдется всегда. А время уходит, между прочим. А судить нас будут за наши грехи, а не о. Георгия или еще кого-то там. По поводу что кому нравится, правда имеет массу неприятных качеств, и очень часто она неприятна. Ну, на то и жизнь эта земная человеку дана, чтобы со временем начать разбираться и возлюбить эту самую неудобную правду. А все время выбирать то, что нравится нашему уму, пораженному страстями, это порочный путь. ну почему, если где-то воняет, не обязательно туда лезть руками и носом, чтобы убедиться уж наверняка. Это опыт... ) почему во множественном числе? Да потому что эти скандалы продолжаются уже не один год. Говорю только о том, что вижу и слышу сам лично. Где о. Андрей учился до того, как стать священником, знаете?

Тогда был в Иерусалиме человек, именем Симеон. Он был муж праведный и благочестивый, чающий утешения Израилева; и Дух Святый был на нем. Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня. И пришел он по вдохновению в храм. И, когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над Ним законный обряд, он взял Его на руки, благословил Бога и сказал: Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля. (Евангелие от Луки) Симеон берет на руки младенца, и знает что обнимает Бога. В этом младенце наше спасение. Праздник! Сретение! Самая важная встреча!

Дорогой батюшка Андрей (Ткачев)! Любимый батюшка. Помню как слушала проповеди батюшки Владимира Головина, когда начинала воцерковляться, и, позже слушала Ваши проповеди. Спасибо Вам огромное за Ваши проповеди!!! Каждое Ваше слово проникает в душу. И теребит, теребит, не дает киснуть... Затаив дыхание, слушала и слушаю Ваши проповеди, ответы на вопросы... Не в бровь а в глаз.. Честно... Открыто... Слышала Вашу проповедь, в которой вы с болью и горечью "задели за живое" тех людей, которые считают себя православными, потому что ходят и ходят в Храм.... Но не знающих что такое православие, не ведающие, не осознающие самих основ... Услышала Вашу проповедь... и ... стыдно за себя... Я Вас Услышала. Спасибо за правду!!!! Это все обо мне. Спаси Вас Господи.

Ким. А.А , здравствуйте! Вообще есть документ у Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ. Видеоблоги священников Русской Православной Церкви: рекомендации и советы. Настоящий документ разработан Синодальным отделом по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ в сотрудничестве с иереем Святославом Шевченко, иереем Александром Кухтой, иереем Павлом Островским, иеромонахом Макарием (Маркишем), иеромонахом Александром (Митрофановым), протоиереем Андреем Федосовым и протоиереем Сергием Воронкиным. Синодальный отдел по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ продолжит взаимодействовать с сообществом священников-видеоблогеров с целью развития диалога, дальнейшего изучения феномена православного видеоблогерства, оптимизации настоящих рекомендаций и, в случае необходимости, выработки новых. 1. Основные положения 5.2. При разработке тем для новых выпусков священник-видеоблогер должен руководствоваться принципом христианской целесообразности. Клирик при выборе тематики должен избегать фактуры, в которой он совсем не разбирается, поскольку это подорвет доверие целевой аудитории. Священнику стоит остерегаться тем, которые способны разделить православных верующих по политическому, социальному или этническому признаку. Недопустимы к публикации тематические выпуски, пропагандирующие нездоровый образ жизни, безнравственность, насилие и т.д. Особую опасность представляют темы, способные спровоцировать церковный раскол, грех которого, по слову свт. Иоанна Златоуста, не смывается даже мученической кровью. Источник: http://sinfo-mp.ru/videoblogi-svyashhennikov-russkoy-pravoslavnoy-tserkvi-rekomendatsii-i-sovetyi.html Мне кажется, вернее я уверен что отцы Андрей и Георгий хорошо знакомы с этим документом. Ну а если нет, то им обязательно напомнят. Я почему то более чем уверен, что эти отцы сами меньше этого хотят, а может и вовсе не хотят, чем Вы. Вам оно зачем? Да Вы не переживайте, главное субординацию соблюдать, а то была тут одна дама, еретиком напрямую назвала о. Андрея, естественно меры приняли, хотя пытались остановить - не судьба

Ждём, уважаемый Лост Шип, ждём! Когда иерей Георгий Максимов публично извинится перед о.Владимиром Головиным, перед о. Андреем Ткачёвым, и покается перед Богом за хулу на святого Паисия Святогорца и других праведных афонских монахов. Я ждал, ждал, когда же Иерей Георгий наш Максимов возьмётся за уважаемого и даже любимого нами о. Андрея Ткачёва. И несильно долго ждал. Не вытерпел иерей Георгий, начал поливать грязью и о. Андрея. Уважаемый Лост Шип, а вообще кто он такой этот иерей Георгий Максимов? Кто он, что из себя представляет? И по какому праву он занимается тем чем занимается а именно публично хулит сослуживцев, пастырей, притом уважаемых авторитетных пастырей? Причём не просто хулит а в очень хамском тоне, типа "гастролёр из Киева". Или "сбежал с Украины". А вот процитирую слова этого иерея Георгия Максимова: "Но в данном случае речь о гражданине другой страны, которого наша страна приютила, когда у него возникли опасения за свою безопасность. А он отплатил ей тем, что начал публично хамить живущим здесь людям. Я не вижу причин, почему этот аспект нужно замалчивать. Если бы я, находясь на Филиппинах, начал публично оскорблять местных жителей и при этом стенать о том, что "меня здесь окружают тысячи идиотов", то филиппинцы были бы совершенно правы, если бы напомнили, что я гость в их стране и обязан вести себя подобающе. Это дело не национальности, а элементарных приличий" Мне комментировать сии слова иерея Максиимова? Могу. Но как бы меня не забанили за резкие слова в адрес священника. А нерезкими словами такое похабство не комментируется. Для меня, русского человека, такое отношение к русскому человеку, настоящему русскому человеку Андрею Ткачёву, доказавшему что он русский, и к к той земле которая является неотъемлемой частью моей России и которую этот с позволения сказать, иерей, сравнил с Филиппинами, такие слова Георгия Максимова это не просто похабство а хуже. Это измена, предательство. Даже собственные почитатели иерея Георгия Максимова в комментариях конкретно в данном случае не согласны с ним. И почему ему никто из священноначалия даже простого замечания не сделает? Хотя господин иерей Георгий Максимов не только на священников возникает , а даже доходит у него до того что хулу на Духа Святаго произносит. Бедного о.Владимира Головина ни за что ни про что от служения отстранили, крест священнический с него сняли а иерею Георгию Максимоу всё можно, всё дозволено и никто ему даже слова не скажет не говоря уж о других прещениях. И самому иерею Георгию Максимову следовало бы помнить что благодаря современым технологиям не очень сложно узнать кем он сам был до того как стал иереем и как к нему тогда относились. И отчасти отвечая на свой собственный вопрос в начале комментария, говорю что по сравнению с такими пастырями и проповедникми как о. Владимир Головин и о. Андрей Ткачёв иерей Георгий Максимов никто. Нуль без палочки. Я уж не говорю о афонских монахах и самом Паисии Святогорце. Лично моё мнение о обсуждаемом видео. Полностью понимаю гнев о. Андрея. И поддерживаю. И не умею вставлять видео потому просто ссылка на видео в защиту о.Андрея Ткачёва https://www.youtube.com/watch?v=iYAuWinnqvI Обязан! Не скажу за всех, но очень многие получили много полезного и у о.Андрея Ткачёва и у о.Владимира Головина. Много людей воцерковились благодаря их проповедям. Ну а что касается что "понесло куда то не туда" это у каждого своё мнение своё видение. Лично я пока ничего у о.Андрея не видел и не слышал. Бывает резок? Так священник не должен всегда только сюсюкать. Бывают моменты когда он должен, обязан и резким, гневным словом поправлять блуждающих людей.

Лады. Снимаю шляпу.

Инна, игумена Нектария (Морозова) интересно читать.

Собственно священнику может и можно обличать, тем более архиереям. Что наверняка и будет, думаю мною уважаемый отец Андрей все-таки принесет публичное извинение. Как он это делал еще будучи в Украине. с niki соглашусь, нам это не полезно.

Знакомьтесь. Грех осуждения направлен на агрессию к личности, что не так уж и трудно отличить от обличения предосудительных поступков личности, когда нужно называть вещи своими именами.

Ответ отца Георгия Инна ( Мано ) в будущем упрощайте всем и отцу тем-более, время то золото Ссылайтесь сразу на источники.

Наверно отцу нашему A Lost Sheep надо сначала прослушать ответ отца Андрея, именно по этому вопросу , а не всю беседу, времени то мало. Поэтому 15 минута 45 секунда в этом видео. От себя просто скажу, хотя вопрос не ко мне, уважаю обоих священников. Кто прав, кто не прав не нам судить. Вспомним историю, святитель Феофан Затворник ( Вышенский ) и святитель Игнатий Брянчанинов - так же расходились во многих вопросах... Святыми оба стали.

1. Аналогия между РПЦЗ и украинским "новоделом" не состоятельна, так как "СЦУ" была создана с грубейшим попранием канонов для объединения закоренелых раскольников, которые занимаются разбойничеством на территории Поместной Церкви Украины. 2. При чём здесь человеческая совесть, когда имело место святотатство над Таинством Евхаристии — "причастие" с раскольниками? Тут как раз уместна аналогия принятия яда вместо лекарства. 3. Послушание ни в коем случае не может служить оправданием участия в таком тяжком каноническом преступлении.

Здесь сложная очень ситуация, наши однобокие человеческие оценки тут бессильны. Люди поступают по своей совести, хорошо ли, плохо ли - эти поступки только Сам Бог может оценить верно. Кто-то осужден будет, кто-то оправдан... У РПЦ ведь тоже долгое время был раскол с РПЦЗ, слава Богу, преодолели его. Хорошо помню, как обе стороны приводили очень убедительные аргументы о безблагодатности друг друга )

*** о.Василию (Рослякову) Я на могилу красных тюльпанов Вам принесу с сердцем. Приимите. Отченька, отче! Благословите!... Тронет ладони солнце и ветер, Тихой любовью взгляд Ваш ответит. Божий избранник, мученик светлый!... Крест деревянный, дух же бессмертный. Я в мире дольнем, Вы в мире дальнем. Благословите звоном Пасхальным. *** Апрель. В пасхальных звонах Оптина. Удар клинка. Три жизни, три души, три оклика Издалека! Как, подающий руку помощи За бездны край, Не я, а мне из дали солнечной: «Не умирай!» Во тьму мою, в моё бессилие Лучи любви: Три лика, три свечи, три имени, Молитвы три.

6 ФЕВРАЛЯ Остров Васильевский. Петербург. Будут ветра насевать Снег, и февральские поведут Тропы к блаженной Ксении. Остров Васильевский. Льётся ввысь Пенье и пахнет ладаном. Ксения, милая, помолись, Чтобы душа не падала! Кофта зелёная. И платком Красным покрыты волосы. Не о вещественном, о святом Не оставляла помыслов. Подвиг блаженства, как крест неся, Бога в лишеньях славила, Голос молитвенный не иссяк И по кончине праведной. Не зарастает любви родник, Не убывают милости. Даруй и нам на путях своих К радости тихой вырасти.

Серёжа Старк (Антонина Осоргина) СЕРЁЖА СТАРК 19-го февраля 1940 года после продолжительной болезни тихо отошёл ко Господу на 10-м году жизни СЕРЁЖИК СТАРК. Простое объявление в газете… Те, кто не знал его, прочли, остановились на мгновение, подумали: «Бедный мальчик, совсем ещё маленький… всего 9 лет.» Те, кто хотя бы случайно встречались с семьёй о. Бориса Старка и знали Серёжика, с искренним участием подумали: «Как — это сын того молодого священника, этот весёлый, здоровый мальчик с блестящими глазками? Как жаль! И что это была за болезнь?» Для тех, кто имел счастье ближе знать этого здорового мальчика с блестящими глазами, слова этого объявления связаны с целым миром лучших, высших переживаний, заставивших сердце их мучительно сжиматься от страшной жалости и скорби, и в то же время приоткрывших перед ними на мгновение таинственную завесу, которая отделяет от нас небесный потусторонний мир, куда ушёл от нас необыкновенный мальчик. Я имела счастье знать его близко, любить его, имела счастье испытать на себе его детскую доверчивую привязанность и такую недетскую, глубоко чуткую ласку. Помню нашу первую встречу в июле 1939 года. Летний солнечный день в Эленкур. В большой столовой русской колонии спешно накрывают столы, гремят посудой, стучат ножи, вилки. В большие открытые окна льётся солнечный свет, вдали, в голубой дымке, Эленкурский горизонт. Я только что приехала и стою среди столовой, разговаривая с отцом Борисом. Вдруг в крайнем окне, в которое врываются крики детей, играющих в волейбол, появляется весёлая тёмная головка с необыкновенно сияющими, брызжущими шалостью глазами, цепляются за подоконник загорелые ручки. — Серёжик! Слезай сейчас! — кричит о. Борис. — Сколько раз тебе запрещали в окно лазить! Сияющая рожица быстро исчезает. Как мы подружились, сблизились — не помню. Только очень скоро он стал у нас, как свой. Отпрашивался гулять со мной и моими племянниками, убегал из колонии и появлялся у нас во все часы дня, с раннего утра, когда ещё я не была готова, и комната не убрана. Тук, тук, тук в дверь. «Кто там?» В щёлке появляется свежеумытое детское лицо, ласковое… чуть-чуть заискивающая улыбка — и нельзя не впустить, хотя и подметать пол нужно и торопиться в колонию… А Серёжик в одну минуту уже во всех трёх комнатах побывал, всё осмотрел, и под кровать залез — что-то там интересное увидал, и на чердак сбегал, и железку какую-нибудь сломанную разыскал и просит позволения взять её — и ни в чём нельзя отказать, и рассердиться на безпорядок нельзя, когда видишь эти лучистые глаза, эту, такую подкупающую, детскую доверчивость. Гулять с нами он очень любил. Его влекло к нам то, что мы своей семьёй гуляем, не как колония; привлекала большая свобода, привлекал маленький велосипед, на котором он по очереди с моим племянником катался и, к моему великому ужасу, летел, сломя голову, без тормозов, с раскрасневшимися щеками, горящими глазами, с невероятным увлечением и задором. Привлекало его и то, что он чувствовал в нас что-то своё, родное — церковное. Знал, что мой отец Священник. Знал, чувствовал, что я так же думаю, верю, того же направления, как и его родители. Скоро он стал садиться ко мне на колени. Вдруг порывисто влезет, обовьёт руками шею, прижмётся всем своим крепеньким тельцем и так поцелует! «Ты хорошая!» — у меня сердце таяло. Случилось так, что моё место за обедом оказалось на конце стола, против о. Бориса, его жены и Серёжика, который всегда сидел между родителями. Я спросила, почему Серёжа не сидит за детским столом, и тут узнала, что он уже несколько лет не ест мяса, и тут, в колонии, родители взяли его за стол взрослых, во избежание осложнений. Он ел картофель, овощи, фрукты, макароны и, видимо, страдал, если в картофель попадал мясной соус. Мать его рассказала мне всю историю его отказа от мясной пищи. Ему было не больше трёх лет, когда на Рождество, на ёлке, ему подарили много шоколадных зверушек и печенья в виде зайчиков, барашков и т. д. Серёжик любил сладости и шоколад, как все дети, но зверьков есть не стал, бережно выбирал их из другого печенья, складывал в коробку и прикрывал ватой. Через некоторое время он как-то был с матерью на базаре и, проходя мимо мясной, спросил: «Что такое мясо?» Пришлось ему объяснить. Вернувшись домой к завтраку, он наотрез отказался от мясного блюда. Никакие уговоры и просьбы не подействовали. С этих пор никогда мяса и не ел. Но это не было отвращение к мясу, это было принципиальное решение. До этого Серёжик очень любил ветчину и телятину. Как-то он спросил: «А что — ветчина — тоже мясо?» «Да». «Как жаль, я её так любил». Но больше никогда не попробовал. Рыбу он ел. («Почему же ты ешь рыбу, а мяса не ешь? Рыба тоже живая» — говорили ему. Серёжик отвечал: «Рыба не дышит воздухом»). Родители боялись, что он ослабеет без мяса, пытались его обманывать. Долгое время уверяли, что сосиски делают из рыбы или же из какого-то «морского коня», который живёт в воде и не дышит воздухом. Сперва он верил, но потом, когда узнал, что сосиски — тоже мясо, горько плакал и упрекал родителей: «Зачем вы меня обманывали?» Как-то Серёжик после обедни в церкви на ул. Дарю был в гостях у о. Никона. Отец Никон дал ему большой банан. Серёжик сидел, поглядывал на банан, но не ел его и не трогал. Его несколько раз угощали. Наконец, Мать говорит ему: «Что же ты не ешь банан?» Он ответил: «Вы меня опять обманываете: Она была гусеницей, и у неё оторвали лапки…» Нет, это было не отвращение от мяса, это была любовь ко всему живому, ко всему, что «дышит воздухом» и имеет право на жизнь. Но вместе с тем, Серёжик уже тогда знал, что монахи никогда не едят мяса и, главным образом, это и было у него монашеское решение. Твёрдый, сознательный отказ от мяса. Не вегетарианский, а монашеский взгляд: рыбу есть можно, ведь Спаситель ел рыбу. Встреча с о. Никоном сыграла большую роль в жизни Серёжика. Это был первый монах, с которым он сблизился и который стал его духовным отцом. Как маленький мальчик понимал монашеский путь, как он объяснял себе монашество? Один Господь это знает. Но решение стать монахом явилось у него естественным — и никогда ни о чём другом он не мечтал, не менял своего решения, как это часто делают дети. Он говорил своим родным: — Я вас очень люблю, а всё-таки от вас уйду. И это своё решение он держал в глубине своего сердца, не говорил о нём, так же, как не говорил, почему он не ест мяса. Как-то ужасно стеснялся, если его об этом спрашивали или вообще обращали на это внимание. Назван он был в честь великого подвижника и наставника русского монашества, но ему как-то ближе всех святых был преподобный Серафим. Он был ещё совсем маленьким, когда Мать рассказала ему житие преподобного. С тех пор он постоянно говорил: — Я хочу быть, как преподобный Серафим. Ведь преподобный Серафим ел одну травку, почему же я не могу? Я хочу быть как он! Всё это не мешало Серёжику быть весёлым, живым, жизнерадостным мальчиком, шалуном, и каким шалуном! Достаточно было посмотреть на эту круглую, весёлую рожицу, увидеть его исцарапанные, грязные коленки, ручки, которые так и лезли в карманы, а это строго запрещалось. А в карманах-то чего-чего не бывало! Всякие невозможные сокровища в виде камешков, железок, пробок, верёвочек — самые мальчишеские карманы. И при этом глаза, такие глаза — сияющие, весёлые, искрящиеся. В них был и свет, какой-то внутренний, и жизнь, и шалость детская. Но шалости его были просто шалости. Никогда ничего плохого в нём не было. Семи лет Серёжик поступил в русскую гимназию. Все там его знали. Все помнили этого весёлого шалуна, которого и из-за стола выгоняли за шалости, — но все любили. Большие гимназистки с ужасом вспоминают, как он шалил по дороге в автобусе, как перекидывался ранцем с другими мальчиками. Кондуктора автобусов все знали и любили, да и нельзя было не любить его. И вот, в душе этого весёлого, жизнерадостного ребёнка глубоко и ясно запечатлелся закон Христов, закон любви и правды. В жизни для него всё ясно было. Да — да. Нет — нет, а что сверх того, то от лукавого (Матф. 5, 37). До принятия священства о. Борис с семьёй жили в одном из пригородов Парижа, в большом квартирном доме. Серёжик часто видел на улице нищих, ожидающих подаяния, с надеждой озирающихся на окна домов и квартир. Видел, как иногда из этих окон нищим кидали монетки. Этого он не мог выносить! Зачем кидают деньги, зачем заставлять нищих нагибаться? Сколько раз он сбегал по лестницам, чтобы подать нищему или же подобрать и подать ему то, что кинули другие. Он спрашивал свою мать: «Можно позвать к нам нищих обедать? Почему ты зовёшь к нам обедать людей, которые сыты и хорошо одеты, а не зовёшь нищих, которым правда надо дать есть?» Как трудно ответить на такой вопрос! Серёжик вообще любил нищих. На Пасху в церкви на ул. Дарю он просил позволения христосоваться со всеми нищими на паперти и ужасно огорчался, что ему этого не разрешали, огорчался серьёзно и не понимал, — почему? Фальшь жизни, неправда наших условностей глубоко оскорбляли его. Почему в Подворье, после прощальной вечерни так хорошо все просят друг у друга прощение, а когда потом мы встречаем знакомых и даже родных, мы у них не просим прощения? Почему дома, на Подворье, у о. Никона перед обедом читают молитву, а у знакомых просто садятся за стол? Почему мы не можем у них молитву прочесть? Ему казалось, что когда прочтут молитву, когда батюшка благословит еду, и еда-то становится вкуснее. Когда отец Борис сделался священником, как огорчало Серёжика, что не все подходят под благословение папы, а некоторые здороваются с ним за руку, как с простым человеком, а Папа — Священник. Это было ещё до священства о. Бориса, Серёжику было всего 5 лет, когда на Пасхе Старки после ночной службы в церкви на ул. Дарю поехали разговляться к родным. С собой в церкви у них было 10 крашеных яиц. Серёжик почти все яйца раздал нищим, одно подарил Владыке Митрополиту. Приехали к родным. Пасхальный стол, цветы, нарядные платья, весёлые лица. Серёжику этого было недостаточно. Он всё ждал молитвы, ждал «Христос Воскресе». Без этого ему казалось невозможно сесть за стол. Но никто, казалось, не собирается петь молитву. Тогда маленький пятилетний мальчик подошёл к своему месту за столом, положил кулачки на стол и запел: — Христос Воскресе из мёртвых! Шумное веселие взрослых затихло, смолкли кругом. Он допел до конца — как ни в чём не бывало, весёлый, радостный сел за стол и начал разговляться. Для него свет Христов светил всегда, освящал и наполнял все уголки его домашней, детской жизни. Вера его была проста и сильна. Он всё удивлялся, что когда болеют, то зовут докторов: — Зачем это? Надо просто помолиться или позвать на помощь какого-нибудь святого — и всё пройдёт! Так он говорил, и был случай, когда он по просьбе своей матери помолился о себе и о своей больной сестрице. Это было накануне праздника Входа Господня в Иерусалим. У обоих детей была высокая температура и болело горло. Серёжик помолился, как обещал, и на следующее утро оба были совершенно здоровы и были у обедни. С церковной жизнью Серёжик сроднился рано, прислуживал в церкви на ул. Дарю, всегда одинаково с любовью и радостью собирался в церковь. Прислуживал вместе с папой. Ему было 7 лет, когда о. Борис в день св. Александра Невского был посвящён во диаконы. Как Серёжик переживал это! Во время литургии он стоял на правом клиросе, откуда всё хорошо было видно. В алтаре был Владыко Владимир Ниццкий, который обратил внимание на это сияющее детское лицо и спросил: — Кто этот мальчик с таким ангельским лицом? Весь этот день Серёжик не отходил от отца, ему хотелось сидеть прямо около него. Это был уже не просто папа — «Папик», а папа — духовное лицо, священное, церковное. Когда о. Борис сделался священником, Серёжик всегда прислуживал ему в церкви. Как трогательно и умилительно было видеть их вместе! Высокая фигура о. Бориса и рядом маленькая фигурка в стихарике, чёрная головка, поднимающийся кверху нежный детский профиль, внимательные, серьёзные, чёрные глаза. В церкви, в этих глазах не было и тени обычной шалости. Когда я узнала Серёжика, когда я видала его в церкви, я всегда поражалась той переменой, которая происходила в нём во время богослужения. В его прислуживании в алтаре не было никогда не только шалости, которую так часто, к сожалению, видишь у мальчиков, раздувающих кадило, играющих с церковными свечами. Нет, прислуживал Серёжик всегда с благоговением, с таким особенным, до конца серьёзным выражением лица. Это не была внешняя дисциплина, это было внутреннее чувство, настоящая молитва. Он чувствовал Бога, ходил перед лицом Божиим. В церкви всё было свято для него, всё преисполнено дивной стройности и красоты. И он в своём стихарике, около своего папы составлял тоже частицу этой стройной гармонии, участвовал в богослужении, со всем усердием детским служил Богу. — Мы с папой служим, — говорил он. И это нисколько не мешало ему после службы, выйдя из церкви, начать шалить, бегать, всюду находить что-нибудь интересное, со всеми, с кем только можно, поздороваться, поговорить, набрать в карманы всевозможные и невозможные находки. В церкви он никогда не скучал. Ещё совсем крошкой он выстаивал длинные великопостные службы. Выстаивал, не присаживаясь, не шелохнувшись. Мать его рассказывала мне, как один раз, когда ему было 5 лет, она была с ним в церкви на ул. Дарю у Стояния Марии Египетской. Несколько раз во время длинной службы она наклонялась к Серёжику с предложением сесть. Он отказывался. В конце концов он сказал матери: — Я совсем не устал. Я всегда в церкви читаю молитву Иисусову, и я не замечаю службы! Он читал молитву Иисусову! «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…» То, чего многие с трудом, с терпением, со слезами ищут и добиваются годами, — это сокровище молитвы, дыхание молитвы было у маленького пятилетнего мальчика. Откуда он научился молитве Иисусовой? Ни отец, ни мать никогда его этому не учили. В доме у них долго болела и скончалась бабушка Серёжика, любимая «Букочка». Серёжик слышал разговоры о. Бориса с Бабушкой о молитве Иисусовой, видел, что папа сам по чёткам молится, всё это запоминал, воспринимал, складывал в своём сердце. Ему очень хотелось самому иметь чётки, и как-то в Подворье, где он был любимцем всех студентов и иеромонахов, он сказал о своём желании о. Сергию Мусину-Пушкину. У того как раз были маленькие чёточки, в 20 бусин, сделанные из остатков больших чёток. Эти чёточки Серёжик получил в подарок и сияющий прибежал показать его родителям. Мать не хотела, чтобы он молился по чёткам, боялась, чтобы в этом не было чего-то показного. Вернувшись домой, она взяла у Серёжика его чётки и повесила на гвоздик к образам. Серёжику не позволялось выходить с ними из комнаты. Но иногда, он, когда молился, брал их. Иногда его заставали среди дня перед образами со своими чёточками: стоит, молится, потом обратно повесит их на гвоздь. Часто в метро, в автобусе мать видела, что он шепчет молитву. Глаза серьёзные, губы по-детски шевелятся; чёток нет, так он пальчиками перебирает. Или вытащит из кармана пачку билетов метро, которые он собирал, и по ним отсчитывает молитву Иисусову. Он вообще молился удивительно горячо и сознательно. Когда умерла его бабушка (ему было тогда 6 лет), в первый раз после её смерти он стал на молитву — как трудно ему было перевести бабушку из числа живых в число умерших. Он помолился за живых — пропустил бабушку. Но когда начал заупокойную молитву, он остановился и вот просто не мог помолиться о бабушке, как об умершей. Уткнётся в подушку, поплачет, потом снова станет на молитву, опять дойдёт до этого места — и опять остановится. В заупокойной молитве Серёжик просто и реально сознавал души умерших людей. Как-то раз он попал в церковь на ул. Дарю, когда там были похороны, и слышал, как там поминали «рабу Божию Екатерину». Он внёс её имя в свою молитву и никогда не забывал поминать. Некоторое время спустя родители спросили его: — Отчего ты молишься за неё? Ведь ты её не знал? — Как не знал? — ответил Серёжик. — Ведь мы с ней на ул. Дарю встретились. С тех пор и отец его внёс в своё поминание «рабу Божию Екатерину». Когда Серёжик сделался отроком, то есть начал говеть, с ним случалось иногда, что после причастия он совсем менялся. Он, такой весёлый, живой, становился молчаливым, ни с кем не разговаривал, отказывался кофе пить, завтракать. Отойдёт к окну, серьёзно куда-то смотрит, тихий такой, и молчит. Его звали к столу, спрашивали, что с ним. Один раз даже мать спросила о. Никона, духовного отца Серёжика, что это значит. — Оставьте его, не трогайте, — сказал о. Никон. Серёжик очень любил рисовать. Нельзя сказать, чтобы он хорошо рисовал. Всё, что он изображал, было очень примитивно даже для его возраста. Но интересно то, что он рисовал, что привлекало и занимало его. Я рассматривала все уцелевшие его рисунки, все эти изрисованные и иногда измаранные бумажки. Всюду церкви, крестики, могилки, священники и часто — картины из Священной истории. Видно, как он всё замечал, всё представлял себе живо, реально. Ему запрещалось изображать Спасителя — уж очень некрасиво он рисовал человеческие лица, и всё-таки есть рисунок Распятия. Сохранилась большая картина Входа Господня в Иерусалим со всеми подробностями еврейской толпы. Дети с пальмовыми ветвями, деревья, человек, влезающий на пальму за веткой… Люди идут по дороге, и много радости чувствуется во всех примитивных фигурках. А на самом краю картинки, справа показываются голова и ноги ослика и только видно большое сияние Сидящего на нём. Тут Серёжа не посмел изобразить фигуру Христа. Больше всего мне понравилось изображение Успения Божией Матери. Видно, с каким живым воображением рисовалась эта картина. Апостолы собрались вокруг Тела Божией Матери, видны остатки облачков, на которых они прилетели; тут же неверующий кощунник, схватившийся за одр Богородицы, руки его отсечены, пристали к одру, кровь течёт. А над всем Спаситель в небесах принимает в объятия душу Божией Матери. Рядом с этими духовными сюжетами — самые простые, детские: собачки, зверушки разные. Как он любил зверушек! У него был целый заветный мешочек любимых игрушек-зверушек: мишки, зайчики, собачки, лошадки. Он ужасно любил их, иногда расставлял на столе всё своё полчище и любовался на них. Самый любимый был Яшка, большая плюшевая обезьяна, до невозможности истрёпанная и затёртая. С Яшкой Серёжик никогда не расставался, любил его нежно, спал с ним, и расстался только во время предсмертной болезни. Последнее лето жизни Серёжика, лето 1939 года, о. Борис с семьёй проводил в детской колонии в Эленкур, в чудной по красоте местности. Там-то я и познакомилась с ними, близко узнала Серёжика, сблизилась и подружилась с его родителями. Как я уже говорила, мы много времени проводили вместе. Серёжик стал меня звать «тётей» и говорить мне «ты», приняв меня доверчиво и просто в своё родство. Никогда не забуду тех двух-трёх дней, которые он провёл всецело на моём попечении. Это была первая его разлука с родителями. Смутное, тревожное было время. В воздухе нависала война, тяжёлая, грозная атмосфера чувствовалась кругом. Дела вызвали о. Бориса в Париж. Жена его не хотела покидать его в такое неспокойное время, да, кроме того, ей надо было показаться доктору. Поручив мне детей, о. Борис с женой уехали в Париж. Мы провожали их на автокаре. Дети махали до тех пор, пока знакомые лица в окне грязного автокара не скрылись за поворотом. Верочка поцеловала меня, объявила, что сегодня ночью будет спать на маминой кровати, и побежала в колонию к своим подругам. Серёжик сказал, что в колонию не пойдёт, хочет быть всё время со мной и хочет сейчас же писать письмо маме, только на маминой бумаге и в мамином конверте. Мы пришли ко мне. Я села с книгой, а Серёжик устроился к столу и принялся за письмо. Из-за книжки я поглядывала на него. Косые лучи солнца лились в открытое окно. Наклонённая тёмная головка, воротник матросской курточки; губы и язык усиленно помогают писать, глаза сверкают, щёчки постепенно разгораются от труда и переживаний. С орфографией дело не очень-то ладилось. Ошибки он принёс проверять ко мне на колени. Помню наизусть его письмо: «Милая Кисанька! Как ты доехала? Как Папик доехал? Когда я вас проводил, я снаружи смеялся, а внутри плакал. Пишу у Тёти Тони, только там у неё я нахожу утешение в своём горе…» Тут же решено было писать письма каждый день. На следующий день он прибежал ко мне, сел за стол, написал: «Дорогой Мамик!», но дальше пороху не хватило, погода была так хороша, так хотелось в лес бежать. Так этот «Дорогой Мамик!» и остался у меня в блокноте. Через два дня родители вернулись. Объявление войны застало нас в Эленкуре. Люди семейные, люди, имевшие на своём попечении детей, с тревогой спрашивали себя, где лучше устроить детей, куда их перевозить, где учить зимой. Принимались и отклонялись решения несколько раз в день. Скоро судьба разлучила меня с семьёй Старков надолго. Они переехали в детскую колонию Вильмуассон. Сперва жили в бараке в лесу, к зиме переехали в большой тёплый дом колонии. Дети поступили во французскую школу. До этого, как я уже говорила, Серёжик учился в русской гимназии, но говорил по-французски совсем хорошо. Учился он в этом году отлично. Несколько раз получал медаль и очень был этим доволен. Обожающая детей Танечка (старая гувернантка его матери) за каждую медаль дарила Серёжику денег. Так он накопил 10 франков, отложил в особый кошелёчек и решил непременно подарить дедушке, чтобы он себе хорошего вина купил. Этой осенью он был, как и всегда, впрочем, весел, жизнерадостен, живой. Прибежит из школы, фуражка съехала на затылок, пальто нараспашку, щёки румяные. Сумка с книгами летит в одну сторону, пальто в другую, пальцы в чернилах, глаза так и сверкают. Вот он весь перед вами, живой, весёлый, здоровый мальчик — милый, хороший мальчик. Случалось — и не послушаться, покапризничать, поворчать, поссориться с Верочкой, — но так немного этого было! И что это в сравнении с той горячей лаской и приветом, которые сияли в его глазах и обдавали всякого встречавшегося ему человека. Этой осенью он написал мне письмо. Я переживала тяжёлые, грустные дни: умирал мой отец. Серёжик это знал и всем своим горячим сердечком хотел выразить мне сочувствие. «Милая тётя Тоня! — писал он мне, — если тебе плохо, приезжай к нам, ты знаешь ведь, где мы живём, мы всегда тебя приласкаем». Маленький, золотой мальчик, он и приласкал меня, так приласкал, когда я уже после смерти своего отца на один день приехала к Старкам. И приласкал, и помолился со мной у заупокойной обедни, которую о. Борис отслужил для меня. В последний раз видела я тогда Серёжика, прислуживающего отцу в белом стихарике, с кадилом в руках. Заболел он в день Крещения. Утром прислуживал за обедней, и кто-то ещё сказал матери: «Какое у него сегодня особенное выражение лица было за службой!» Днём у него поднялась температура — 37,5, он жаловался на ухо, железки за ушами распухли. Казалось, пустяки, но температура быстро стала подниматься, обнаружилось воспаление лёгких. Две недели он болел дома. Всё это время температура была то очень высока, то немного спускалась. Доктора путались в симптомах. Один находил менингит, другой — воспаление в лёгких от какой-то бациллы. Подозревали стрептококки, подозревали коли бациллы, делали безконечные анализы, которые ничего не давали и всех сбивали с толку. На 15 день болезни доктора сказали, что положение угрожающее и посоветовали перевезти Серёжу в госпиталь. Все жители дома в Вильмуассон любили Серёжика, все волновались из-за его непонятной болезни. Когда пронеслась весть, что его перевозят в госпиталь, в коридоре, у дверей его комнаты столпились многие, желавшие помочь, посочувствовать или просто взглянуть на милого мальчика. Он лежал в своей кроватке, знал, что его перевозят и как-то совсем спокойно принял это известие. До этого дня он волновался своей болезнью, так что от него скрывали его высокую температуру, говорили, когда он спрашивал, — 38° вместо 40°. Но с этой минуты он как будто понял, что положение его очень серьёзно, и совершенно этому покорился. Вдруг он начал громко молиться, петь всенощную. Было около 6 часов вечера. — Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, услыши мя, Господи! — и опять — Господи, воззвах к Тебе, услыши мя! В ручках он сжимал крестик. Было что-то до того трогательное в этой молитве, что все, слышавшие её в коридоре, в дверях, плакали. При отъезде Серёжик старался каждому сказать какое-нибудь ласковое слово, оказать внимание. Просил, чтобы не забывали кормить собачку Жучка. В госпитале его положили в отдельной комнате. В тот же вечер, подчиняясь правилам госпиталя, родителям пришлось вернуться домой, оставить его одного. Серёжик подчинился этому просто и покорно. Понял, что так надо. С ним ночевала милая, добрая сестра, католическая монахиня, которая, как и все, полюбила его, и, когда он просил, давала ему держать своё Распятие. Так потянулись дни в госпитале. Утром родители приходили, проводили день, вечером прощались, расставались на долгую, тревожную ночь. Продолжала упорно держаться высокая температура, всё около 40°. Один раз под вечер Серёжику стало совсем плохо, сердце слабело. Сестра вдруг сказала родителям, что лучше им остаться на ночь при нём, что она не ручается за эту ночь. Распорядилась, чтобы в палату внесли диванчик для родителей на ночь. Когда Серёжик увидал этот диванчик, он понял, что папе и маме позволили остаться с ним на ночь и, повернувшись к сестре с полными слёз глазами, сказал ей: «Спасибо! Я не забуду никогда то, что Вы для меня сделали!» К утру сердце опять выправилось. На следующую ночь родителям пришлось опять уйти. Сестра сказала: «Этой ночью ничего не случится». И Серёжик спокойно их отпустил, как будто и он знал, что сегодня он от них ещё не уйдёт. Мать его всё боялась, что он будет бредить по-русски, просить что-нибудь и что сестра его не поймёт. Поэтому мать внушала ему без них говорить по-французски. Так он и делал. Сестра рассказывала потом, что в долгие, томительные часы безсонницы Серёжик всё молился вслух. То молился по-русски своими словами и вежливо объяснял ей: «Я просто по-русски молюсь, Вы поэтому не понимаете». Иногда он молился по-французски, и она слышала, как он молится за всех солдатиков, которые в траншеях, за всех несчастных, за всех, кому холодно, кто сейчас на дорогах, за раненых. Потом, уже в конце болезни, один раз он вдруг сам себя пожалел и заплакал: «Я сам теперь в раненого солдатика обратился». В госпитале сестра ухаживала за ним от души, действительно боролась с болезнью, но как он страдал, бедненький, от этого лечения! От него не осталось ничего, одни кости, весь он был сожжён горчичниками, истыкан уколами. Сестра говорила, что не припомнит, чтобы кому-нибудь делали столько уколов. От болезни Серёжик совсем не страдал, но от лечения — очень, и когда сестра появлялась со шприцем или горчичником, он, чтобы не кричать, судорожно сжимал в ручках Распятие, молился напряжённо, так, что покрывался потом, и только так не кричал. За всю болезнь, которая продолжалась 32 дня, температура редко спускалась ниже 40°, доходила до 41,8°. Чего только не делали врачи, чтобы спустить температуру. Все обычные способы не давали результатов. Так, например, после холодного обёртывания температура не спускалась, а поднималась ещё выше. Сестра разводила руками. Видели Серёжика 9 докторов. Одного светилу, детского специалиста (профессора Вейль-Аллэ, заведующего Парижским госпиталем «Больных детей») выписывали из Парижа. Все предположения докторов не оправдывались, все их расчёты опрокидывались… Всё, что было в человеческих силах и возможностях, было сделано, чтобы спасти его. Но, видно, Господь судил иначе. Последние 15 дней Серёжик причащался каждый день. Он был в сознании до самого конца, иногда путался, иногда бредил, но, в общем, всё время всё осознавал. Причащался каждый день с таким особым благоговением, так ждал Причастия, так готовился к нему! Очень его мучило сначала, что он не может припомнить свои грехи — жар мешает. О. Борис стал причащать его, как больного, без исповеди, и это его успокоило: «Теперь папа причащает меня без исповеди, значит, больше нет у меня грехов». Как-то он сказал: «Мне так будет хорошо у Бога! — И сразу добавил матери. — Только ты не плачь». Раз он видел во сне преподобного Серафима. Проснувшись, рассказал, что преп. Серафим подошёл к его кровати и снял с него горчичники, которые так его мучили. Действительно, в этот же день доктора отменили горчичники совсем. Это было самое мучительное в его лечении. Как-то раз, страдая от боли, Серёжик сказал своей матери, что вот, мученики, когда страдали, им это легче было, потому что они страдали за Христа. И мать поняла его мысль: они, мученики, — за Христа страдали, а он, Серёжик, за самого себя, то есть, для своего здоровья страдает. Мать сказала ему, что и он может свои страдания как-то отдать в жертву Богу, терпеть для Христа. Серёжик сразу же уловил эту мысль и успокоился, приготовился терпеть. Маленький, девятилетний мальчик! Но вот, явился преподобный Серафим и избавил его от лишних страданий. В другой раз не во сне, а наяву преподобный Серафим его поддержал. Серёжик говорил: «Я знаю, что преп. Серафим здесь! Я его не вижу, но я чувствую, что он здесь». Удивительно, что, как будто сговорившись, все друзья и близкие, переживавшие всем сердцем болезнь Серёжика, привозили ему и присылали образки и разные святыни именно от преп. Серафима. Прислали ему большой образ с вделанным камешком преподобного, другой образок, написанный на том камне, на котором молился преподобный Серафим. Этот камень Серёжик и в ручках держал и под подушкой, и целовал его, прижимаясь к нему. Привезли ему святой воды из колодца Саровского, вывезенной из России. Прислали большой образ с множеством частиц мощей. Вся эта святыня окружала его. Молились за него, смело можно сказать, десятки людей. В скольких церквях его поминали, молились горячо, усердно, становясь на колена, со слезами. Скольких людей захватила и, прямо скажу, перевернула эта болезнь, эта невероятная борьба жизни и смерти в маленьком детском существе, и эта сильная борьба и победа духа этого ребёнка над земными страданиями. Я не преувеличу, когда скажу, что не только близкие, но чужие люди, не знавшие Серёжика, переживали остро все стадии его болезни, справлялись о его здоровье, старались получить последние известия. Мы все, пережившие эти дни, никогда не забудем этого времени, этого молитвенного порыва, в котором мы все соединились, молясь за Серёжика. А как он сам молился! С каким напряжением держал в ручках крестик, прятал его, поднимая одеяло, и, глядя на него молился. В такие минуты он говорил родителям: «Не смотрите на меня!» А у них не хватало духу спросить его, о чём он молится, о чём думает. Иногда он бредил и в бреду говорил удивительные вещи, как будто ему дано было видеть и понимать то, чего здоровым людям не увидеть и не понять. Перед его кроватью дома висел большой портрет его покойной бабушки. Раз он так радостно ей улыбнулся, как будто вдруг увидел её: «Букочка милая, мы к тебе приехали!..» В другой раз поздно вечером он всё безпокоился об одном из мальчиков колонии, звал его по имени. Это было, когда он лежал ещё у себя дома, в Вильмуассоне. Дортуар мальчиков находился в том же коридоре, через две комнаты. Все двери были закрыты, дети давно спали. Серёжика успокаивали, но он не переставал волноваться: «Надо посмотреть, что делает Баранов! Посмотрите на Баранова!» Наконец, чтобы успокоить больного, кто-то пошёл в дортуар. И что же? Действительно, все дети спали, а Баранов, оказывается, упал с кровати и продолжал спать на холодном полу между стеной и шкафом. Накануне перевоза Серёжика в госпиталь часов в 6 вечера он вдруг стал говорить матери: «Как мне хорошо! Какой сегодня свет, какое солнышко! Почему ты закрыла ставни, когда так светло?» Думая, что он бредит, мать стала говорить ему, что сейчас уже вечер, на воздухе совсем темно, но так как Серёжик настаивал, она, наконец, открыла занавески и ставни окна, показала ему зимнюю ночную темноту. Серёжик как-то недоумевающе посмотрел на чёрное окно: «Ах, это не то! Неужели ты не видишь, какой свет кругом?!» В это время приехал отец Лев и вошёл в комнату. Серёжик и к нему обратился: «Отец Лев, Вы видите, какой свет здесь? Мне так хорошо.» «Да, да, милый, свет! И слава Богу, что тебе хорошо». Эти слова его как-то успокоили. А вот ещё поразительный случай: в вечер, когда его перевезли в госпиталь, мать его, вернувшись домой, сидела одна в своей комнате, как вдруг со стены сорвалась и упала фотография Серёжика. Она оглянулась. Вдруг с другой стены упала вторая, упала третья… За несколько минут, без всякой видимой причины, упало 5—6 фотографий Серёжика, и именно Серёжика, остальные оставались висеть на своих местах. Может быть, это была случайность, но, конечно, в такую минуту матери это было неприятно. Утром родители вернулись в госпиталь рано. Никто не видал Серёжика со вчерашнего вечера, кроме госпитальной сестры, никто не мог рассказать об этом случае, но когда он увидел мать, он улыбнулся ей и вдруг говорит: «А карточек-то сколько попадало!» В другой раз он вдруг, как бы всматриваясь куда-то, сказал: «Вот катафалк едет чёрный!» «Но он мимо едет, Серёжик?» — спросил отец Борис, затаив дыхание. «Да, мимо». На следующий день узнали, что в этот самый час умерла знакомая девочка в Париже. В конце болезни он всё просил крест. Ему подавали то один, то другой крест. «Нет, нет, не тот! Я знаю, что для меня есть ещё один свободный большой крест!» Понимали родители, о каком кресте он говорил. Наряду с этими, такими особенными словами, прорывался иногда самый детский бред: «Я ещё таблицу умножения не выучил!» Потом, не в бреду, вполне сознательно как-то сказал: «Мне жаль только одного: я хотел школу кончить». Сознавал ли он, что умирает? Конечно сознавал! Он уходил из мира, любя мир, прощаясь с миром, но уходил как-то величественно, просто, с детской доверчивостью и верою в Бога, с молитвой и крестом, как подвижник. А мир он любил. Больше всего на свете любил своих Папу и Маму, любил стольких близких — родных и друзей, собачку Жучка, котёнка, любил свои игрушки. В больнице, когда он был совсем уже без надежды на выздоровление, ему захотелось поиграть игрушечным поездом, который ему тётя подарила. О. Борис на больничном столике пускал ему заводной поезд, а он глазками следил и радовался. В другой раз ему вдруг ужасно захотелось иметь свисток. Конечно, сразу же достали свисток, который очень ему понравился. Серёжик спросил, можно ли ему свистеть вместо того, чтобы звать сестру. Добрая сестра очень обрадовалась такому проявлению жизни: «Ну конечно, мой маленький, свисти, сколько тебе захочется!» Только кажется, один раз он и свистнул. Больше от слабости не мог. Серёжик очень любил песенки. Всё заставлял о. Бориса петь ему «Баю-баюшки-баю», «В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла…» Но больше он любил святые слова. Когда ему бывало особенно плохо, он просил псалмы: «Читай псалмы, читай псалмы!» И под чтение псалмов он успокаивался. Или акафист преп. Серафиму о. Борис читал ему. Прочитает весь, начинает сначала, а Серёжик слушает и утихает. Очень он метался последние дни. Отец Никон, приезжавший к Серёжику в больницу, сказал ему раз, чтобы утешить и подбодрить его: — Вот, поправляйся, вырастешь большим, тогда Владыко Митрополит благословит тебя монашеским крестом и даст тебе имя Серафим! Серёжик как-то необычайно серьёзно отнёсся к этим словам и стал тут же просить, нельзя ли не дожидаться, чтобы он вырос, а теперь же, не откладывая дать ему монашеский крест и новое имя любимого святого, Преподобного Серафима. Так серьёзно он просил, что о. Никону пришлось передать его просьбу Митрополиту. Владыко особенно любил Серёжика, безпокоился о нём и, конечно, очень был взволнован этой необычайной просьбой девятилетнего мальчика. Прислал он ему маленький деревянный крестик с Елеонской горы и сам впоследствии говорил с любовью и со слезами: — Я так и чувствовал, что это будет Серёжикин Елеон, вознесение его… Трудно описать, какое впечатление произвёл на Серёжу этот крестик. Как будто это был действительно его монашеский постриг. Крестик этот он взял, сжал в кулачке и больше с ним не расставался. Матери он сказал: — Только не говори об этом никому чужим. Это была его дорогая, святая тайна. Всем своим близким он протягивал свой крестик, давал целовать его и ручку свою, как будто он благословлял всех, и так значительно благословлял. Разве прежний здоровый Серёжик позволил бы кому-нибудь поцеловать свою руку? Когда я приезжала к нему за 4 дня до его кончины, он также протянул мне свой крестик и сказал своим таким изменившимся, хриплым голоском: «Он мне дал имя…» Больше он не мог говорить, но я уже знала, в чём дело, и поняла. А между тем ему становилось всё хуже и хуже. Не было возможности победить воспаление лёгких, очаг вспыхивал всё в новых и новых местах, температура не спадала. Пришёл момент, когда доктора госпиталя сказали родителям, что больше сделать ничего нельзя. Доктор-француз сказал отцу Борису: — Если бы этот ребёнок был, как другие, можно было бы ещё надеяться, но Вы сами видите, что это ангел… А задерживать на земле ангелов не в наших силах! Родители решили перевезти его домой, чтобы он умер дома. В тот же день его и перевезли (16 февраля). Когда Серёжика увозили из больницы, он скрестил ручки на груди: в одной ручке держал свой крестик, в другой — образок преп. Серафима, а свисток любимый попросил положить под подушку, для него уже не хватало ручки. Привезли его домой, положили в собственную, привычную кроватку — так лучше было ему, окружённому всеми своими любящими лицами, в своих стенах, увешанных знакомыми иконами и фотографиями. Он прожил ещё трое суток. Отец Борис продолжал причащать его ежедневно. В первый же день переезда его домой приехали о. Никон, о. Лев. Решили втроём с о. Борисом пособоровать его. Серёжик так любил всякую церковную службу, молитву, а тут, когда его начали соборовать, он вдруг как-то недоумевающе на всех посмотрел, даже метался немного. Когда о. Никон наклонился к нему, он вполне сознательно сказал: — Зачем это? Я каждый день причащаюсь — ведь это гораздо больше… Всех смутили эти слова. Мне кажется, что усиленная молитва об исцелении казалась ему безсмысленной, он знал, что умирает. Сознание он сохранил до самого конца. Не только сознание, но сохранил свою особенную приветливость, ласковость, внимание к людям. Его последние ласковые слова, его уже прерывающийся голосок никогда не забудешь. Накануне кончины доктор, надеясь найти внутренний гнойный очаг, настоял на радиографии, и Серёжика повезли на автомобиле за несколько улиц[1]. Он ехал ещё довольно бодро и с безпокойством спрашивал о. Бориса: — Папа, тебе не дорого это будет стоить?.. Но после радиографии он так устал, пульс стал слабеть и временами совсем исчезал. Доктору казалось, что он нашёл глубокий внутренний нарыв в лёгком. Он хотел на следующий день сделать выкачивание гноя, но на следующий день Серёжик был так слаб, что решено было сделать ему перед выкачиванием переливание крови. Дала ему свою кровь одна милая русская дама. Серёжик повернул к ней голову после переливания и сказал: — Спасибо! Вам не больно? Сердце всё слабело, дыхание становилось труднее. Через час его не стало. И вот он лежит на столе в своём белом стихарике с крестиком и чётками в руках. Когда шили этот стихарик на Пасхе этого года, Серёжик вдруг спросил: — А вы меня в нём похороните? Он был такой здоровый, весёлый мальчик, никто тогда не обратил внимания на эти слова. Но слова запомнились и вспоминались теперь. Он лежал весь беленький (в первый день ещё не навезли цветов) и в этой простоте и строгости было что-то чисто монашеское. Стихарик, из-под него виднеющаяся вышитая русская рубашечка, крестик, чётки. На столике, в ногах его — собранные святыни, привезённые ему, — аналой с Псалтырью и приготовленным кадилом, лампадка, свечи. Восковые ручки и его дивное личико, такого неземного выражения покоя, мира и света… Скончался Серёжик в понедельник, 19 февраля. Похоронили его в четверг, 22. Три полных дня и три ночи он был ещё с нами. Те, кто пережил чудо этих трёх дней, наполненных невыразимым таинственным присутствием, никогда их не забудут. Несколько раз служились панихиды, и многие, многие собирались вокруг Серёжика помолиться. Редко о. Борис служил один, чаще ему приходилось сослужить другим священникам, которые приезжали поклониться маленькому подвижнику. Все его знали, все любили, для всех его кончина была потрясением и искренним горем. На первой панихиде как-то невольно о. Александр Калашников помянул его «Блаженный Отрок Сергий». И так и осталось за ним это звание. Воистину «Блаженный Отрок!» Не «Блаженный Младенец», пора младенчества ушла от него, от этого зрелого плода Господней нивы, но блаженство осталось. В промежутках между панихидами, днём и ночью друзья и близкие читали Псалтырь. Я оставалась с родителями Серёжика до самых похорон. Сколько раз, когда меня сменяли в чтении Псалтыри, я с сожалением отдавала книгу. Не хотелось покидать эту комнату, не хотелось уходить из этой светлой, молитвенной атмосферы, окружавшей его. Ночью, когда в промежутках между чтением, я ложилась отдыхать в соседней комнате, я невольно думала: «Вот, ложусь отдыхать, спать, а рядом — эта красота». Не хотелось упускать редких драгоценных минут. И в тишине ночной особенно хорошо было около Серёжика, особенно чувствовалось присутствие невидимое, таинственное, светлое… К некоторым панихидам приводили детей колонии. Один раз директор французской школы пришёл к службе и привёл одноклассников Серёжика. Очень трогательно было видеть этого беленького отрока в стихарике, который лежал с таким чудным, светлым личиком, окружённого живыми детьми, особенно самыми маленькими. Он так хорошо лежал, так покойно, радостно отдыхал, что детям не могло быть страшно. Малыши неудержимо плакали, так наивно, просто, усердно крестились, вытирали кулачками слёзы. Трудно было, глядя на них, удержаться от слёз. Хоронили Серёжика на 4 день после его кончины, 22 февраля. Во гроб положили накануне, 21 вечером. На лице его не то что не видно было следов разрушения, которых можно было опасаться после такой страшной болезни с внутренним гнойным процессом, — наоборот, исчезли с лица всякие следы страдания, болезни. Личико менялось, светлело, яснело. Он был прекрасен. Серёжика похоронили на Русском кладбище в Ст. Женевьев де Буа. Из Вильмуассона довезли гроб на автомобиле. Собралось семь священников (архимандрит Никон, о. Александр Калашников, о. Лев Липеровский, о. Александр Чекан, о. Дмитрий Клепинин, о. Борис Старк и о. Георгий Сериков). От машины до церкви несли гроб одни священники под медленный перезвон колоколов кладбищенской церкви. Впереди и кругом гроба множество детей несли цветы, венки, привезённые Серёжику. Всё больше белые цветы. Те, кто был на похоронах Серёжи Старка, никогда не забудут этой удивительной службы, этого особенного молитвенного подъёма, красоты и благолепия. Толпы народа собрались к отпеванию, съехались из Парижа, несмотря на дальность расстояния, неудобство и утомительность путешествия. И вот она, могилка, окружённая русскими крестами, недалеко от милой русской церкви с синим куполом, под необъятным, ясным куполом весеннего неба, в котором заливаются первые жаворонки. А разве Серёжик сам в могиле? Разве не смотрит он на всех нас своими ясными, просветлёнными глазками оттуда, из этого высокого, голубого неба? Не радуется, что множество людей собралось вокруг его могилки, что все они и многие другие, души человеческие ради него возносят тёплые молитвы к Богу? Его собственное и постоянное устремление к Богу, проявлявшееся во всей его недолгой жизни, благодатным свежим воздухом пахнуло в души всех тех, кто молился за него. Многим, молясь за него, невольно хотелось молиться Ему… Автор: АНТОНИНА МИХАЙЛОВНА ОСОРГИНА Послесловие К написанному Антониной Михайловной Осоргиной (ныне монахиней Серафимой) мне хотелось бы прибавить несколько подробностей, которые от неё ускользнули. Серёжик был большой уставщик — хранитель церковных порядков и традиций. Он знал, что человека, постриженного во чтецы и как такового носящего стихарь, хоронят в нём. А над ним не была совершена хиротессия во чтецы и поэтому он не знал, можно ли его хоронить в стихаре. Действительно эта мысль занимала его вскользь ещё раньше, но когда он заболел и когда он уже был уверен, что умирает, эта мысль вновь забезпокоила его. Он настолько знал, что умирает, что попросил принести в больницу всё, во что его надо будет облачить, и в том числе и стихарик. Когда увидел, что мама принесла всё, вздохнул с облегчением. Когда после тревожной ночи, проведённой нами в больнице на диване, он увидал, что на следующую ночь диван унесли, он сказал нам: — Идите… Это не на сегодня. Видите, диван унесли! Он распределил многие свои вещи, игрушки, книги — кому что после него подарить. Может показаться странным, что в больнице не сделали рентген, но это было первое полугодие войны, всё ещё не наладилось, и, в частности, из-за отсутствия топлива зал с установкой рентгена был не топлен, и в феврале им пользоваться не могли. Наш вильмуассонский врач взял кабинет и клиентуру своего коллеги, ушедшего на фронт, и там была полная рентгеноустановка. Этот доктор появился во время пребывания Серёжика в больнице, и до больницы мы к нему обратиться не могли. Другой доктор такой установки на дому не имел, и поэтому до больницы сделать просвечивание было невозможно. Пенициллин был уже в обращении, но он появился только-только и весь был отдан фронту и войскам, а мирное население им ещё не лечили. О. Борис Старк (Протоиерей Борис Старк 1909 (Кронштадт) - 1996 (Ярославль) Здесь можно послушать https://azbyka.ru/audio/audio1/propovedi-i-besedy/stark/vsja-moja-zhizn-chudo/03_169.mp3

Это детский вопрос, собственно. А ответ такой - потому что люди сами навыдумывали себе разных своих "истин", более удобных и приемлемых для них, нежели та единственная Истина, что у Бога, и которую лично Сам Бог людям и открыл. "Един Бог, едина вера, едино крещение", как говорит Слово Божие, одна истинная вера на земле. Если историю мировых религий получше изучить, все довольно прозрачно на самом деле.

СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ (поэма) Он отказался без противоборства, Как от вещей, полученных взаймы, От всемогущества и чудотворства, И был теперь, как смертные, как мы. Б.Пастернак Не о тех ли, которые выбыли Переулки рыдают навзрыд? Горьким запахом вечной погибели От заборов дощатых разит. Но на камне сидящего ангела, Но Петра, что не смог устоять, - В этот вечер Двенадцать Евангелий Возвращают на землю опять. 1 Рассвет какой-то необычный, Озноб, растерянность развал. Простился с матерью вторично, Сестер опять поцеловал. Зачем идти на этот праздник В совсем чужой Ерусалим, Где насмеются и задразнят, Где надругаются над ним? Всё было странно и нервозно… И думал он, что грязен путь, Что даль черна и небо грозно, Что, может быть, еще не поздно Ему обратно повернуть. 2 Дома и лужи Назарета, Труды и тесные врата. И вдруг разнузданная эта Столичной давки пестрота. Среди толпы в парче и в злате Он только чувствовал одно, Что здесь грядущий на осляти, Пожалуй, выглядит смешно. 3 Они с горы спускались вниз, И кто-то в давке многолюдной Спросил: не трудно ли спастись? И он ответил: - Нет не трудно. Тогда Иуда произнес, Усмешку судорожно пряча: - А мне на этот же вопрос Ты отвечал совсем иначе. 4 Уж день четвертый, или пятый, Уж тот распался, может быть, А он с улыбкой виноватой Все просит камень отвалить. Или от плесени безглазой Он ждет неслыханных чудес? И камень сдвинули не сразу. - И се, из гроба вышел Лазарь Самой земле наперерез. 5 Так вешним вечером в Вифанье, Спустясь в удушливый подвал, Еще одно существованье У смерти он отвоевал. Был черный дым, и тень большая, И зуд назойливый в мозгу: - Других зачем-то воскрешаю, А сам воскреснусь не смогу. 6 Ворвалась в горницу Мария, Пред ним склонилась у стола, И ароматы дорогие Ему на ноги возлила. И думал он потом об этом И в синагоге, и везде - Что тут какая-то примета, Какой-то знак и быть беде. 7 Спросил Петра: - А ты заметил, Как ощущаются грехи, Когда с тревогой на рассвете Кричат о чем-то петухи? И замолчал и плечи поднял, И думал, голову склоня, И вдруг сказал: - А ведь сегодня Ты отречешься от меня. 8 От страхов его и смятений, От мыслей о судьбах земли - Огромные черные тени На белую скатерть легли. Нервировал денежный ящик И профиль на фоне дверей… И голос дрожал, говорящий: - Что делаешь, делай скорей! 9 Иуда вышел ночь и тьма, И видит он в окно снаружи, Как подошел к Петру Фома, Как Иоанн подсел к нему же. И он решил, что этот стол Излишне праздничен и светел: Иуда мрачен был и зол, - Того, что он сейчас ушел, Никто из них и не заметил… 10 Ни шум толпы, ни топот конский С горы не слышен Елеонской, И здесь он вновь заговорил Про тьму кромешную могил. Он повторял: - Слепую глину Я непременно опрокину, И землю мокрую в гробу Локтями сразу разгребу. Он говорил легко и просто, Порой немного нараспев, - Как упадут на землю звезды, Пространство вдруг преодолев. И всё сольется, наконец-то, - Огни, и музыка, и детство, И Бог, и лужи у ворот, И небо травы обовьет, И будут ангелы на страже… - Когда же Господи, когда же? 11 Ужель подрублен самый корень И гибнут ветви и плоды? Храпят апостолы: снотворен Был запах дыма и воды. Весь мир во мраке и в унывньи, А ночь могилы холодней… Такой же взор, сквозной и синий, Его преследовал в пустыне, Где он постился сорок дней. 12 Упал в траву, прижался к дереву, Но тут же, выбившись из сил - Петра и сына Заведеева Он лихорадочно будил. И, объяснившись с Богом начисто, Опять будил их, потому Что было просто по-ребячески Безумно страшно одному. 13 Увидел Иуду спросонья, Который припал горячо, Но кто же за ним посторонний, И кто же за этим еще? Возникла внезапная пауза… И вдруг, отшатнувшись назад, Иуда навзрыд засмеялся И что-то сострил невпопад. 14 Был во всех этот страх одинаков, Были звезды, обрыв и бурьян, И в солому забился Иаков, И в канаву заполз Иоанн. И, теснимый тоской отовсюду, Обезумев от страха совсем - Все равно, я пойду, как Иуда, И врагам его тайну повеем. 15 Гримасой лицо исковеркав, Считаю монеты в кармане. Огромная, душная церковь Едва переводит дыханье. Сквозь воздух тяжелый и жаркий, Сквозь запах каких-то растений Опять от Луки и от Марка Евангелий слышится чтение. 16 Крыльцо и несколько ступенек… Мелькнула мысль, что все, как дым, И что ему первосвященник Казался издали другим. Что скрылся Петр. Что отблеск алый Не может стену обогнуть, Что до рассвета срок немалый, Что всё уладится, пожалуй, И обойдется как-нибудь. 17 Двор Каиафы. Бревна и конюшни. С мыслями собраться не легко… Этот вечер, только что минувший, Вдруг отпрянул страшно далеко. - Ты молчишь? Так вот тебе за это! - И тогда в растоптанную грязь Струйка крови Нового Завета Из губы разбитой пролилась. 18 Лицо движеньем инстинктивным Он заслонил рукой своей, И быстро вздрагивал под ливнем Плевков, ударов и камней. - О, только б зубы не хрустели, О, только б дух перевести… Земля качалась, как качели… - О, Боже, Боже! Неужели Иного не было пути? 19 Глаза кусались, как крапива, - И серый, заспанный, шальной, Апостол Петр, смеясь визгливо, Отрекся, брызгая слюной. Был запах дыма и закута, Кустов шумела шелуха, А он болтал и что-то путал И все боялся почему-то Услышать пенье петуха. 20 Сверкают звезды. Кратки речи. Безумный ужас в горле сперт. Не может трижды не отречься В такую ночь апостол Петр. Кричать петух не перестанет, Иные звуки заглуша… - Иль на тебе и впрямь креста нет, Моя несчастная душа? 21 Иуда слушал за плетнем С какой-то жадностью безмерной, Как отрекался напролом Апостол преданный и верный. И он в корявую дыру Старался голову просунуть, - Чтобы апостолу Петру В лицо испуганное плюнуть. 22 Вдруг Иуда почувствовал с дрожью, Что без этих вчерашних монет - Был бы просто предутренний дождик, Был бы просто туманный рассвет. А вон тот, что избит, искалечен, Тот, над кем разразилась гроза, - Он теперь бы проснулся беспечно, Протирая ладонью глаза. 23 Огни запрыгали, как жабы, Пахнуло плесенью могил, - Не только немощный и слабый, Никто б не выдержал, когда бы Ту ночь Господь не сократил. Бессвязный мир пред нами вырос, Кричал петух, и до утра Синела мартовская сырость В глазах апостола Петра. Забыл он зори Назарета, Страшась побоев и обид… - С тех пор тоска повсюду эта, И потому в часы рассвета Всегда вселенную знобит. 24 Шел дождик с дымом вперемежку. Рассвет, и лужи, и разлад… Его допрашивал с усмешкой, Слегка прищурившись, Пилат. - Скажи, посланник высшей силы: Какая истина - не ложь? - Но тот молчал: его тошнило И спать хотелось невтерпеж… 25 Опять вели его куда-то, И думал он, что, может быть, Во всем усталось виновата, А он у Понтия Пилата Забыл и это объяснить. Иль Богу срам его неведом? От стужи, дыма и дождя Его охватывало бредом… - Иуда шел за ними следом, Поспешно лужи обходя. 26 Как томительно в царство небесное Сквозь ушко продираться иглы… Что за площадь, косая и тесная, Где с углами смешались углы, Где вороны орут бестолковые, Где в канавах растет лебеда… Говорят, это место Голгофою Называли евреи тогда. 27 Во всем усталость виновата… Но это лучше, как-никак, Что вместе с ним ведут куда-то Еще каких-то двух бродяг. И ноги вдруг отяжелели. Сейчас порвется эта нить… - О, Боже, Боже! Неужели Никак нельзя повременить? 28 Их распяли и всё осталось ниже. Один мычал сквозь пену и слюну: - Разбойника, воскреснув, помяни же! - И тот ответил: - Помяну. Сегодня же услышишь перезвоны, Когда в раю появимся вдвоем… И захрипел. И мрак сомкнулся оный. И поминали, каркая, вороны Их до утра во царствии своем. 29 Проснулась стража. Гром и гул. Гробницы вдруг раскрылись сами, И небо кто-то зачеркнул Тремя огромными крестами. И сотник тут же у стены Упал бы с воплем и с молитвой, Когда б узнал - какою битвой Они теперь окружены. 30 Всю ночь мелькали непрестанно Повсюду пятна фонарей. Быть может, это Иоанна Опять разыскивал Андрей. В стекле закопченном и плоском Дрожал колеблемый огонь, Текло по пальцам и по доскам… - Не потому ль горячим воском Моя закапана ладонь? 31 Кого же матери оплакать? Ведь обернули в белый плат Неузнаваемую слякоть, Безостановочный распад. Каких-то клочьев размягченье, Чего-то мутного разлив… И все вздохнули с облегченьем, Ко гробу камень привалив. 32 Изнемогая от ужимок, Иуда, в давке, в тесноте Все заговаривал с чужими О том, погибшем на кресте. И людям, виденным впервые, Твердил, удерживая дрожь, - Что он на матерь, на Марию Был удивительно похож. 33 Хотел сорваться и затопать, Кусая камни и дома, И что-то липкое, как копоть, Хотел откашлянуть Фома. Была листва нежнее кружев, Был отблеск вечера в воде… - Легко ли жить, не обнаружив Тебя, о Господи, нигде? 34 К стене рыданьями приперт В каком-то пасмурном закуте, Одежды все апостол Петр Порвал на мелкие лоскутья. - О, позабудь мои грехи, О, утоли мои печали, О, сделай так, чтоб петухи Хоть на секунду замолчали. 35 Всю ночь после дела нечистого Иуда, блуждая во тьме, Веселое что-то насвистывал И складывал числа в уме. И было скрипенье всегдашнее Тяжелых сандалий его… И понял он самое страшное, - Что страшного нет ничего. 36 Чьи-то тени и матери проседь, Кто-то плачет, кусая губу… Это несколько жен-мироносиц Собираются камень отбросить, Чтобы стало не душно в гробу. Почему же бежит Магдалина И врывается в дом со двора, Что-то сбросив, сорвав, опрокинув, И кричит, и ударами в спину, Как безумная, будит Петра? 37 Легко свершилось воскресенье: Синела ночь со всех сторон, В какой-то лужице весенней Был угол дома отражен. Он видел сад и чьи-то двери, И сердце чувствовал в груди, И все никак не мог поверить, Что смерть осталась позади. 38 Чернел забор, был март сырой и терпкий, И много тьмы, и вздувшихся желёз, Но свечку я горящую из церкви Сквозь этот мрак по улицам пронес. И с той поры подъезды и заборы, И оттепель, и окон огоньки Участвуют в событьях, о которых Рассказано у Марка и Луки. И снова тот же дым великопостный, И досок отсыревших аромат, И вывески, и плачущий апостол, И руки умывающий Пилат… И эта ночь, бульвары и аптеки - Теперь они останутся навеки. 39 Повторяется всё каждый год теперь: Где-то камень отбросили прочь - И опять воспаленную оттепель Охватила зеркальная ночь. Разомкнулись широты и градусы, Натыкалась на звезды душа, И вороны кричали от радости - К опустевшему гробу спеша.

Неужели никто не задавался вопросом почему только та или иная вера правильная или не правильная? Нет никаких мусульман или христиан или буддистов и т.д. Есть только Души! Душеньки! И Владыка Всевышний! Не зачем делиться на религии. "Пророк сказал: “Крупица разумения лучше для тебя, чем пост и совершение намаза”, ибо разумение — сущность, то-гда как они — явления."